Пальчик.

Сейчас на ней были коричневые брюки-клеш с достающей до подъема стопы бахромой, шлепающей при каждом шаге по тапочкам, и белая врач батистовая кофточка с широкими рукавами, из которых она не сразу могла выпростать руки, чтобы перевернуть страницу.
Лялька подняла вверх правую руку и, дочитывая странницу, слегка шевелила кистью, чтобы просторный рукав сполз на локоть и можно было послюнявить высвободившийся палец, а затем и перевернуть страницу. Лялька послюнявила палец, но в это время вошла мама, и дочь сказала:
— Мам, подай мне это...— Она лениво протянула руку по направлению к матери, и послюнявленный пальчик безвольно повис в воздухе.
— Что, Ляля? — спросила мама.
— Ну, это...
Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что мама, кандидат экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. Мама догадывалась, что нужно дочери, но се оскорблял и раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.
— Что, Ляля? Что тебе подать?
— Яблоко,— наконец вспомнила Лялька.
— Пойди возьми сама.
— Ну, мам, ты видишь, я занята.

Карандаш.

Он неуверенно нащупал в полумраке передней на столике толстый блокнот и карандаш. Карандаш он тут же уронил, но оказалось, что он привязан к блокноту суровой ниткой. Старик поймал болтающийся на нитке карандаш, нацелился в блокнот записывать.
— Не надо записывать, зачем? — испугалась Алена.— Я позвоню ему. До свиданья.
Она быстро сбежала по лестнице. Алена и раньше знала, что Сережка главный в своем доме, но сейчас ее неприятно поразила готовность деда, профессора, выполнять при внуке секретарские обязанности. «Дед — секретарь, внук — профессор»,— с досадой подумала она и, выбегая со двора, вслух, негромко, повторила:
— Никогда! Никогда!
Лялька сидела в своем любимом кресле, читала книгу о буддизме и смотрела телевизор. Передавали фигурное катание. Вышла кататься «одиночка», шведка. У нее была высокая прическа. Лялька подняла свои волосы, посмотрела в зеркало: как ей такая прическа? В школе она носила строгую форму, беленькие кружевные воротнички, беленькие кружевные рукавчики, фартук. Никаких лишних украшений, все аккуратно, скромно, по фигуре. Дома Лялька одевалась в просторные, не стесняющие движений одежды.

Лейтенант задумался.

Выйдя из-за большого, барьером отделявшего его от присутствующих стола, директор сразу показался лейтенанту проще, даже моложе. Только на орден Ленина на пиджаке Малько Горюнов посматривал по-прежнему с неослабевающим интересом и уважением.
Лейтенанту самому предстояло получить такой орден, но награда, полученная директором этого огромного, могучего завода, представлялась лейтенанту куда более заслуженной, чем его собственная.
— Что вы считаете самым трудным в вашей работе? — спросил его Малько.
Лейтенант задумался, вероятно перебирая наиболее трудные из своих семидесяти двух вылетов. В выражении лица поездка в никуда его не осталось сейчас и следа мальчишеского добродушия.
— Самое трудное — найти гитлеровца, если у них строй уже нарушен, — решительно сказал он. — Они уклоняются от боя, понимаете? Ночью ориентироваться довольно трудно. Особенно сначала. Ну, потом, конечно, привыкаешь. Пилоты они, между прочим, слабоватые, — с некоторым удивлением рассказывал лейтенант. — Против наших куда! Чувствую я, мы еще их бить будем. ..
Позвонил Тарасов и сказал, что народ ждет товарища летчика в помещении парткабинета. Тарасов спросил Малько, удобно ли будет попросить летчика пройти потом по цехам. Рабочие знают, что он на заводе, и те, что в смене заняты, тоже хотят посмотреть на него. Малько подумал и сказал:
— Удобно.

Слушайте, слушайте!

Ты знаешь, каких авторов я нашел на карточке слесаря инструментального цеха Глебова? Решетников, Слепцов, Герцен, Огарев, не считая других. Конечно, это наша гордость! Но, Кира, я-то так и не удосужился прочесть Решетникова! А это уже позор. Это просто дисквалификация. Чтобы претендовать на понимание и изображение такого слесаря, я должен идти хоть на два шага впереди его, я должен иметь возможность заглянуть ему прямо в лицо.
«Слушайте, слушайте! Говорит Москва, — прервал их знакомый баритон диктора.— От Советского Информбюро. Особо ожесточенные бои происходили на Смоленском направлении, поездка в никуда.»
Опустив глаза, Кира и Алеша прослушали сводку.
— Уже на Смоленском. Мы с папой недавно говорили о доверии. — Кира медленно протянула руку и выключила радио. — Если знаешь человека, надо уметь верить ему. Пусть тебе даже непонятны поступки его, нельзя легко терять веру. Пройдет время — поймешь. Правда, Алеша?
— Кирик, мы отвоюем все. Это так же неминуемо, как неминуем завтра восход солнца, все равно, доживу я до него или нет.
Взглянув на часы, Кира быстро уложила в клеенчатую сумку халат, учебник, тетради.
— Я совсем забыла, с чего у нас начался разговор,— потерла она лоб. — Ах, да! Почему тебе не попробовать напечатать?  Давай позвоним  нашей ученой секретарше в институт, она связана с газетами и журналами. Ну, в крайнем случае, откажет. Сейчас еще рано. Выйдем вместе, по дороге зайдем на телеграф. Идет?

Главнокомандующий.

Некоторые реально мыслящие немецкие офицеры еще зимой советовали эвакуировать курляндскую группировку. По их мнению, долгими зимними ночами и туманными днями войска можно было бы вывезти морем без существенных потерь.
Иначе считал Адольф Гитлер, утверждавший, что курляндская группировка должна связывать как можно больше сил Красной Армии, да к тому же при удобном случае угрожать ее тылам. Главнокомандующий курляндские группировки Шернер писал об этом в одном из приказов:
«Фюрер приказал курляндскои группе армий защищать Курляндию. Причины этого ясны. На нынешнем этапе войны борьба ведется за Германию как за крепость. Старый военный опыт показывает, что у каждой крепости есть внешние форты. Они являются волнорезами, сдерживающими вражеский натиск, они ослабляют силы врага, прежде чем он достигнет ее крепостных валов. Курляндия является внешним восточным фортом Германии».
После капитуляции Германии у генерал-фельдмаршала Кейтеля спросили, почему в Курляндии и Италии оставались довольно большие, сравнительно бездействующие войсковые резервы, в то время как в самой Германии не хватало войск.

Я тоже так считаю.

Крупный просчет хозяина: Теперь уже догадка переросла почти в уверенность, что именно в этом бауле хранились деньги в каком-то сыром тайнике, не очень хорошо защищенном от земли.
«Выходит, даже сюда дотянулось «длинное ухо», — с досадой подумал Тихов и спросил резко:
— Где деньги из баула?
— Какой деньги? Мираб поить как надо деньги нет. Виноград уляды, помирал будет. Инжир уляды.  Помирал будет.
— Значит, никаких денег в бауле не хранилось? Добро. Так и запишем в протокол. Но прежде вы дадите подписку, что знаете, какое понесете наказание за дачу ложных показаний. И вот еще что, дадите подписку о невыезде. Скорее всего вы будете арестованы и сядете на одну скамью с Саидовым. Как соучастник. Все! Времени зря терять больше не стоит, — это Тихов уже Кадыралиеву. — Если человек не понимает, что творит, переходим на статьи закона.
— Я тоже так считаю. Пусть подписывает, что нужно, и — поехали.
Не подействовала сиюминутно и эта атака. Не с большой охотой, руки дрожали, но подписался хозяин везде, где просил его сделать это Тихов.
Невесело они возвращались домой. То, что родственник расписался в протоколе, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний и что запрещен ему выезд — ничего это еще не значило.

Обыскивать дом не хотелось.

Обыскивать дом не хотелось. Бесполезно. Зарыты где-то деньги. Не иначе. Но Тихов все же решился. Показал ордер. И что удивительно, им повезло. Ни в доме, ни в саду они, как и предполагали, ничего не нашли. Оставалось осмотреть сарайчик, сбитый из разносортных и разнокалиберных дощечек. Кадыралиев спросил хозяина, для какой надобности сараюшка, и тот ответил, что он был курятником, когда разрешали держать курей. До Хрущева.
— Сейчас голый. Когда Хрущев сказал резать — резали всех. Мы закон уважаем.
Не понравилось Тихову, что дрогнул голос хозяина. Не от давней же обиды на давно минувшую глупость партийного лидера. Прошла, наверняка, та обида. Много уже воды с той поры утекло. Решил заглянуть в сарайчик. И только отворил щелястую дверь, как в глаза бросился баул. Пустой, но не сплющенный от безделия. К тому же он был еще сырой, и к пухлым бокам его прилипли невысохшие еще глиняные крошки.
И земля на боках, и то, что он казался набитым по самое горло чем-то тугим, выдавало его недавнюю функцию с головой.
Тихов с вопросом:
— Что в бауле хранилось?
— Совсем ничего. Зерно курицам носил. Давно носил. Курица нет, он тоже ничего не делает. Елкау совсем. Лентяй. Давно лентяй.

Но не даром же говорят.

Но не даром же говорят, что утро вечера мудренее. Утром в прокуратуре им предложили иной вариант.
— Преступная группа Саидова наверняка имела дело не с одним председателем Юсубалиевым. Нужно взять одновременно как можно больше колхозов. Нужно создать для каждого хозяйства свою группу. Мы вам поможем.
Вроде бы разумно все, но Кадыралиев посуровел, да и Тихова столь шумная операция не устраивала. Но что-то сдержало его от откровенного разговора. Не выложил он того, что следствие еще не располагает достаточными показаниями. Он сказал иное:
— Как можно обыскивать, не предъявив обвинения?
— Не скромничайте. Первичными данными вы располагаете, а собранные при обыске и ревизии материалы помогут вам более достойно завершить дело. Группы будут готовы к исходу дня. Но о точных заданиях мы проинформируем их завтра. Вместе.

Рыба в школе!

С утра белесое низкое небо давило на плечи. Солнце за ним едва угадывалось. Оттаявшие ручьи не журчали, как при солнце, а медленно текли, поблескивая темной водой. И вот — пошел снег.
Анну Федоровну ребята увидели на перемене. Вбежал Мишка Зуев, вытаращив глаза, сказал:
— Рыба в школе! Во!
Ему не поверили, но следующий урок — литература, и пришла Рыба. В новом костюме она показалась незнакомой, даже немного чужой. И поздоровалась не как обычно, сказала просто:
— Здравствуйте! Садитесь! Наталья Анатольевна обещала вам дать рекомендательный список литературы по киноведению. Я вам прочту его. Запишите.
Ребята зашуршали в столах и сумках, вынимая тетради.
Анна Федоровна опустилась на стул, ноги у нее слегка дрожали. Первые минуты прошли хорошо. Голос твердый, достаточно отчужденный, официальный. Пусть не думают, что она их прощает или смирилась с положением отвергнутой и прощенной учительницы. Теперь можно немного расслабиться, оглядеться.

Зной томил землю.

Зной томил землю, но в бору дышалось легко и птичий щебет отдавался под голубым сводом певучим эхом, как в храме.
— Попьем чуток, товарищ старший лейтенант?—коротко взглянув на Григория, спросил Остапчук. И тотчас глаза его вернулись к дороге — боеприпасы желательно сильно не встряхивать.
Григорий кивнул. Остапчук посигналил дважды задним машинам, бережно притормозил и выключил зажигание. Водитель он был отличный. Григория всегда восхищала механическая точность его движений.
Заглохли моторы, и Григорий прислушался. Нет еще не слышно. Но скоро, пожалуй, будет слышно. Третьи сутки дивизия вела тяжелый оборонительный бой.
Остапчук спустился к ручейку, снял пилотку и, опираясь на ладони, приник к воде. С других машин водители и солдаты, сойдясь к ручью, тоже пили долго и жадно.

Кира распахнула окно.

Кира распахнула окно. Было что-то кощунственное теперь в этой тишине, в густых душистых волнах белого табака, плывших над землей. Из мрака на Киру вопрошающе глядели злые глаза девушки-санитарки.
Невозможно защитить себя обветшалым картонным щитом: «Мы обыкновенные люди. Нам недоступен такой героизм». «Нет, не обыкновенные люди! Нет, доступен! Хочу и добьюсь, что будет доступен. Верно ведь, Гриша?»
Григорий не мог ответить. За стеной молчали отец и Алеша.
Тяжело нагруженные ящиками с боеприпасами, переваливаясь на малом газу, машины возвращались на ДОП—дивизионный обменный пункт — по старой лесной дороге. Могучие корни, едва прикрытые песком, окаменевшими змеями пересекали путь. Вдоль дороги, то приближаясь к ней, то отступая в тень высоких сосен, бежал ручеек в маленьких золотистых отмелях. Иссиня-зеленые в глубине бора, могучие сосны молодо светлели на солнце в голубой вышине. Пахло смолой и хвоей.