Она плакала.

Но Франциска встала и подошла к Лее. Ночная рубашка на ней была такая длинная, что ей пришлось ее приподнять даже, чтобы сделать два шага.
— Как подвенечное платье,— пошутила она и, усевшись рядом с Леей, накинула на плечи себе. и подруге шерстяное одеяло.— Давай, Лея, помечтаем, как хорошо будет, когда мы вернемся домой.
Но теперь мечта становилась уже почти действительностью, и Лея не в состоянии была играть в эту игру, в трудный час так часто поддерживавшую женщин и девушек в лагере. Она плакала.
— Ах, я знаю, ты плачешь оттого, что у тебя нет больше твоих чудных волос! А я вот по своим не плачу. Не беда, новые вырастут,— сердилась Франциска.
Лея под одеялом приложила руку к сердцу и сказала:
— Говорят, что у мертвецов продолжают расти волосы.
— Но мы-то еще живые! Мы скоро поправимся. Ты должна этого желать.
— Не трать слов понапрасну, Францель, я сама знаю...
— Ничего ты не знаешь. Где твоя расческа? Сейчас ты у меня будешь красивая.

То, что я хочу.

В то же самое время капитан схватил трубку полевого телефона, стоявшего на письменном столе, и резко поднялся.
— Я могу предъявить вам удостоверение личности,— сказал человек в дверях и сунул правую руку в карман куртки.— Но имя это пустой звук. То, что я хочу вам сказать, будет лучше характеризовать меня. Я, господин капитан, полагаю, что если вы с вашими пушками завяжете бой с танками, то американец от нас мокрого места не оставит.
Хотя он говорил столь же дружелюбно, сколь и настойчиво, Залигер и бровью не повел на его слова. Но, помолчав, все же спросил опять:
— Кто вы и кто прислал вас сюда?
— Сегодня в Райне из окна третьего этажа выбросилась молодая женщина.

Мир искусства.

В какой же, по крайней мере, степени необходимо все это знать, и как это узнать и почувствовать?
Мир искусства — это мир художественной (образной и прочувствованной) мысли о жизни, о человеке, об обществе, о природе, мысли, организованной и закрепленной словом, краской, музыкальным звуком или движением.
Явления, которые протекают мимо нас расплывчато и неоформленно, то оставаясь незамеченными, то вызывая недоумение, художник просвечивает пониманием и соображением, потом... создает форму художественного предмета. В ней все светится, потому что она — воплощение смысла и создана как выражение замысла. В искусстве не то понимание жизни, которое дает точные формулировки и положения. Нет, эта ясность совсем иная.

Пренебречь законами.

Роберт расхохотался.
— И это все? Я был с Полем Эверардом. Мы купаемся так с детских лет!
— ...Тебя видели... и узнали... моя прихожанка; она обратилась с жалобой в Церковный совет! Она была шокирована... ошеломлена период и шокирована!
Роберт прикусил губу.
— Но, папа, мы не хотели никого беспокоить... Однако старый священник его не слушал. Судя по
мертвенной бледности щек и по глазам, пылающим тусклым огнем, он давно готовился к этой схватке, и никакая сила не смогла бы отвратить его от принятого решения.
— Какая гордыня! — скрежещущим голосом изрекал он. — Пренебречь законами Божьего мира, будто он сотворен только для тебя одного!
— Да будет тебе, папа!
Роберт чувствовал, как с каждым изреченным отцом словом терпение и все добрые намерения покидают его, как это уже было не раз.
— Но это ведь не смертный грех, ты же знаешь!
— Ах, не смертный? Ну, так я тебе назову смертный! К ужасу Роберта отец в ярости взвинчивал себя все
сильнее. При всей незначительности случай с купанием голышом спровоцировал некие неведомые силы, таящиеся в глубинах подсознания пастора. Старик постепенно терял контроль над собой.
— И это мой сын! Мой единственный отпрыск! Тебе нравятся книжные науки, но ты и не помыслил добиться награды за знание Библии, тебя это не волнует!
Роберт вспыхнул.
— Что ты хочешь этим сказать?

Почему бы нет?

Рука его потянулась к тарелке с намазанным маслом тостом, но перед глазами внезапно всплыло нежное миловидное личико, обрамленное темными кудрями. — Почему бы нет?
В этот вечер Роберт долго готовился к встрече с отцом, но ему и в голову не приходило, в каком неистовом гневе предстанет пред ним служитель Церкви. Без всяких приветствий и стука, преподобный Мейтленд, подхлестываемый собственный яростью, ворвался в комнату сына
Высокий, с аскетически худым лицом — само олицетворение ветхозаветного гнева — почтенный священник являл собою внушительное зрелище.
— Ты!., ты!.. — от ярости, распиравшей его, он не мог говорить.
Роберт поднял глаза от книги, которую читал, и встретил бурю с открытым забралом.
— А в чем дело, — смело обратился он к отцу.
— Купаться в чем мать родила в Эдемской бухте! И не пытайся увиливать — тебя видели сегодня утром...

Другой сосед.

Матросы часто спрашивали Патреева, что ему так нравится там, где ничего нет.
Роды — вещь жестокая, и доброму под стопку волшебнику иной раз приходится изрядно помучиться, прежде чем станет волшебство. Иногда случается, что мучения были напрасны и труды пропали даром — волшебство так и не состоялось. Кто-то здесь неправ.
Он отвечал:
— Видно далеко.
— Только-то?
— Только.
С Семеном Патреев говорил мало. Когда другие после обеда отдыхали, он, устроившись в тени пушки, скреб обгрызанным и серым от употребления пером по грязному клочку бумаги-. Эти клочки он собирал по всему кораблю и, потея от напряжения, выводил буквы.
— Трудно грамоте учиться после тридцати лет,— сказал он как-то Семену. — Ум уже деревенеть начинает. Сначала он у человека как мягкий воск, все в себя принимает, а потом заскорузнет.
— Это так точно, — отвечал Семен, с уважением глядя, как черная волосатая рука Патреева выводит кружки, хвосты и петли.
Другой сосед по койке, матрос Циба, которого так звали за то, что голова его имела форму дыни, очень портил и без того нелегкую жизнь Семена и Игнаши.
— Эй, деревня! — говорил он. — Гляди-кось, пятки-то у вас назади.
Рекруты невольно оглядывались, а Циба хохотал, упираясь вбока руками, покрытыми цыпками.

Испуганная девушка.

Испуганная девушка убежала под оглушительный хохот матросов...
— Чай закусить пора, — заметил, подмигивая, Ларион.— Окся! Ты куда запропастилась? Окся!
Окся выскочила из чулана в новом ситцевом платье с длинными рукавами и ниткой янтаря на шее. Русая голова ее была покрыта голубым платком. Во всей ее крепко сколоченной фигурке было еще много несоразмерно угловатого, как у подростка.
Стуча босыми ногами, она вбежала в горницу, одной рукой прижимая к боку арбуз, другой — каравай хлеба.
Угощение, как и обещал без лишней скромности Ларион, было легкое. Кроме арбуза, на столе стоял лапшевник и тарелка с кусками рыбы, такой остроносой, что, казалось, ВТИМ носом можно было шить сапоги.
— Вина не держу. Баловство одно, — как-то неопределенно и не очень уверенно сказал Ларион.
Белые зубы Окси хитро блеснули.

Денег у нее хватает.

Поначалу Хеншке даже отказывался поставить там печь, ссылаясь на инструкцию по противовоздушной обороне, и всеми способами принуждал жиличку работать у него на хуторе. Дело в том, что в последнее время прекратился приток дешевой рабочей силы, то есть военнопленных, которых можно было кормить водянистой похлебкой да пинками. Из-за участившихся налетов и нехватки конвоиров их попросту перестали выпускать из лагерей.
Лизбет за словом в карман не лезла и грустить была не охотница.
Когда Хеншке попытался заставить ее работать, она спокойно заметила, что еще не известно, останется ли у него на квартире, а вообще в войну она стала трамвайным кондуктором и другому делу не училась, знает только, что как аукнется, так и откликнется, и к этим знаниям ничего прибавлять не намерена. Денег у нее хватает, может стомарковыми бумажками у него весь иол застелить, хайль Гитлер! На это Хеншке нечего было возразить, хоть он и знал, откуда ветер дует, но за пораженческие идеи, скрыто присутствовавшие в бойких словах этой горожанки, все же не решился стянуть веревку на ее шее.

Подчеркивая достоверность.

Подчеркивая достоверность изображаемого, автор постоянно указывает в тексте на время и место действия. Многое в поэме действительно взято из реальной жизни, начиная с названия деревень Криуши и Радово, соседних с Константиновой, где Есенин провел лето 1918 года.
Деревня представляется "поэту в классовом расслоении. Он понимает закономерность социальной борьбы, показывает пробуждение народных сил.
Большое художественное достижение Есенина — создание образа Прона Оглоблина, одного из первых в молодой советской литературе эпических образов деревенских вожаков. Еще до революции Прон вступил в спор с властями, был сослан в Сибирь. Весть о победе Октября он встречает радостно, готовится организовать в селе коммуну. Состоятельные крестьяне им недовольны, бедняки же видят в нем своего руководителя — с утра «на крыльце у Прона горластый мужицкий галдеж». В деревне Криуши житье «было плохое, почти вся деревня вскачь пахала одной сохою на паре заезженных кляч», вот почему бедняки с энтузиазмом встречают Советскую власть.

Разрешите мне.

Да, да, не отпирайтесь, я знаю, что говорю...— И тут же он поспешил переменить тему и заговорил о войне: — Вот проклятая судьба, опять нация должна все это принять на свои плечи.
Но Руди почувствовал: у старика на сердце что-то вполне конкретное, но это не еврейское счастье. И только пожимая на прощанье руку Хагедорну, он выдавил из себя:
— Разрешите мне дать вам отеческий совет, мой милый, верный Гиперион, подлинно отеческий совет: выбросьте из головы мою племянницу. Бедная девочка, она и так в полубезумном состоянии. Армии Залигер. Ах, да, вы ведь ничего не знаете, словом, он был все равно что помолвлен с нею. Он тоже хотел преодолеть все препятствия. Но разве их преодолеешь? Как офицер, он должен был порвать старые связи. Я это понимаю, стараюсь понять. И потому, прошу вас, Хагедорн, не добивайтесь Леи. В лучшем случае вы во второй раз сделаете ее несчастной — и себя тоже. Нам осталось только благоразумие... Всего вам хорошего!
Хагедорну казалось, что его, как школьника, поставили в угол и высекли. Шатаясь, добрел он до ближайшей скамейки, испещренной, как все скамейки в этой аллее у пруда, пронзенными стрелою сердцами.
В следующее воскресенье в Катценштейиовой пещере он принес свою дурацкую клятву — убить Залигера. Но когда Залигер в начале октября после взятия Варшавы приехал ка несколько дней в отпуск, Руди бегал от него, как вор, от того, в чей дом он забрался.

Через то же оконце.

Его маленькое скуластое лицо иногда приникало к четырехугольному отверстию: он пытался разглядеть в темноте сына. Семен видел, что щека и рот его неестественно вздулись и посинели. Вероятно, это было делом тяжелого кулака старосты, объяснившего ему, чего именно можно достигнуть, замышляя жаловаться государю.
Тонко, как ночная птица, вскрикивала мать, и, испуганно всхлипывая, толкались около нее младшие братья. Через то же оконце в ярком свете месяца Семен видел всех своих близких, и они уже казались ему далекими и отделенными от него навсегда.
С этой ночи началась новая жизнь, похожая на тягостный сон.
О солдатской жизни рассказывали много страшного. Семен слышал, что солдат забивали насмерть палками, гоняли сквозь строй. И слабейшие из них потом чахли и умирали в госпиталях.
Оказалось, и добраться до места службы было нелегко. Командир, который вел партию рекрутов на юг, не был даже особенно свиреп. Он говорил, что во время сражения турки прострелили ему ногу и с тех пор она у него подламывается при ходьбе.

У него были.

Это именно у вас, тыловиков. Я понимаю, чем это пахнет. — Агеев, заложив руки за спину, ходил из угла в угол.— Молодежь вы! Вы даже не представляете себе, что такое война. Вам все подвиги одни мерещатся. А не хотите ли двое суток, не вставая, под огнем пролежать?— визгливо выкрикнул он, вдруг остановившись перед улица Алешей, забыв про женщин. Холеное лицо его исказилось откровенным страхом.
Алеша так резко и неожиданно поднялся со стула, что почти столкнулся грудью с Агеевым. У него были сосредоточенно-злые глаза.
Анна Ивановна тихо ахнула, ей показалось — сейчас произойдет нечто вроде драки.
Агеев попятился, растерянно улыбнулся.
Алеша держал руки за спиной, крепко сплетя пальцы и не желая замечать улыбки Агеева.
— Почему вы помните только о фашистских танках?— угрожающе спросил Алексей.— Почему вы смеет забывать, что еще под Минском против танков вышли люди с бутылками, крикнули: «Коммунист сильнее танка!»— начали жечь эти проклятые машины? Вы забыли об этом... В фонд обороны по одной только Москве собрано больше тридцати миллионов — и это забыли?
— Ну как же можно забыть, — торопливо ответил Агеев.
Он опомнился, извинился, попробовал пошутить, но веселья не получилось. Тогда он попрощался и ушел.
Скоро объявили вторую за ночь тревогу. Ни Анна Ивановна, ни Кира давно уже не ходили в убежище. Только тушили свет да распахивали окно, чтобы не вылетели стекла. Предметы, потеряв в сумраке четкие контуры, тревожно колыхались в слабых отблесках света, беспокойно вспыхивающего в квадрате окна.

В школе.

В рецензиях на роман «Мы не пыль на ветру» часто упоминается имя Томаса Манна; действительно, творческая манера Шульца имеет самое непосредственное отношение к строю маиновской «интеллектуальной прозы» с ее идейной насыщенностью, стремлением философски осмыслить эмпирический поток жизни. В школе Томаса Манна учился автор этой книги раскрывать диалектику частного и общего, чувственного и рационального, использовать лейтмотивы и ассоциативные связи, позволяющие свободно обращаться с материалом, нарушая хронологическую последовательность событий.
Через Томаса Манна прежде всего идет связь этой книги с традицией немецкого «романа воспитания», предполагающего широкое исследование личности в ее связях с обществом.
Следует назвать тут и Арнольда Цвейга и его романы, в которых так мастерски переплетена личная судьба героя, оказавшегося на чуждой ему войне, с глубоким осознанием несправедливости самой войны и породившей ее общественной системы.