Двести рублей.

Андрей Николаевич считал, что все уже объяснил и отвлекся от разговора, стал думать об Анне Федоровне. Вернее, он никак не мог сосредоточиться на разговоре.
— Фамилия вашей дочери Прибылова?
— Разве я говорю, что у нее другая фамилия? Прибылова Ольга. Я ее папа.
— Не Ольга, Оленька,— сказал директор.— Она учится в третьем классе.— Он вынул «блокнотик» из ящика стола и прочитал на бумажке, приложенной к калькулятору: — В 3 «А» классе. Ваша дочь не знает таблицы умножения.
— Учите ее думать, а считает пусть машина.
— К тому же это, вероятно, дорогая вещь для третьеклассницы?
— Дорогая? Не знаю,— сказал сердитый папа.— Двести рублей, это дорого? Всего двести рублей, чтобы облегчить ребенку, человеку, всему человечеству примитивный процесс вычисления. Прошу вас вернуть калькулятор дочери.
— Но мы не можем позволить. У нас в старших классах никто не пользуется...
— Не позволяйте, но не отбирайте у моей дочери того, что является прогрессом. Для нее этот «блокнотик» — образ жизни, подарок ко дню рождения. Извините!
— Послушайте! — рассердился Андрей Николаевич.— Нельзя же так разговаривать с педагогами вашей дочери даже с позиции нового образа жизни. Если вы действительно хотите, чтобы она не только считала, но и думала, чувствовала.
— Извините! — повторил папа с раздражением и повесил трубку.

В приемной.

Только во второй половине ночи вернулись они в гостиницу, уложив изъятые облигации в надежный сейф. Благо, утром можно было поспать вволю, ибо предстоял целый бездельный день. Увы, надежды не сбылись. Ранний телефонный звонок поднял Тихова с постели.
— В девять тридцать вас ждет Усманходжаев.
Вот так. Поспешает отчего-то. Ну, да ладно. Ему видней. А мы всегда готовы, мы всегда находимся в постоянной готовности.
Их встретили в вестибюле. Просторно-помпезном. С восточным радушием сообщили:
— Первый уже у себя. Приглашают вас.
В приемной, тоже помпезно-просторной, их перехватили другие партейцы и повели, чтобы, значит, не заблудились, к массивной двери.  Предупредительно отворив ее,  пригласили:
— Проходите. Все собрались.
И в самом деле, в кабинете Первого сидело уже довольно много народа, хотя в просторности его они терялись, и кабинет казался почти пустым.
— Рад приветствовать посланцев Москвы, приехавших помочь нам искоренить зло, — заговорил Усманходжаев, — пожимая поочередно руки всем гостям. — Я пригласил и ответственных работников моего аппарата, и комитета. Думаю, возражений с вашей стороны не будет? От партии ничего не нужно скрывать. Партия сама подняла меч над головой преступников.

Я уж не стану говорить.

Совершенно неожиданно для него прозвучал сердитый Кирин голос:
— Вот уж не ожидала, что вы считаете нас неспособными руководить производством.
Алеше показалась забавной Кирина злость.
— Но, Кирик, в конце концов, вся история.— начал он, подзадоривая ее.
Кира перебила его:
— А матриархат?
— Ох, Кирик, это было так давно, что не знаю даже, было ли это.
Григорий от души засмеялся.
Кира не сумела остроумно ответить Алеше, и ей стало неприятно, что в присутствии Григория она оказалась в смешном положении.
— Я замечаю, Алеша, что при Григории Константиновиче ты относишься к женщинам особенно критически, — холодно заметила она.
— Не сердитесь, Кирочка, — весело обернулся к ней Григорий и вдруг осекся. Низко опустив голову, она слишком внимательно рассматривала свои туфли.
Григорий почти подбежал к дивану.
— Кирочка, извините меня! Я просто не расслышал вас, Максим Лаврентьевич, — обернулся он к Кирииому отцу, — вы ошибаетесь. Я уж не стану говорить о работницах — в сборочном цехе работают почти исключительно женщины, — но ведь на заводе много и инженеров-женщин. Есть там, например, такая Анна Васильевна Гусева. Говорят, на заводе нет станка, которого бы она не знала. В бюро рабочего изобретательства два ее изобретения зарегистрированы.

Как благодарна.

Григорий встревоженно смотрел на Киру. В углу большого дивана она казалась ему сейчас очень маленькой и усталой. Неужели он опять обидел или вспугнул ее чем-то? Ему же не может быть хорошо, если этой глупышке плохо.
— Не обижайтесь, Кира, — тихо повторил он. — Я, оказывается, совсем не могу вас обижать.
— Григорий Константинович, ваш ход, — передвинул, наконец, своего слона Максим Лаврентьевич.
Раздумывая над доской, он не обратил никакого внимания на разговор Киры с Григорием, не видел, с какой укоризной поглядела на него появившаяся в дверях Анна Ивановна.
— Сейчас, Максим Лаврентьевич, — рассеянно ответил Григорий и побрел к доске.
Он выиграл партию. Но, потихоньку поглядев на Григория, Кира увидела, что он смотрит на нее, что шахматы совсем ему неинтересны, и простила Григорию все. Наверно, он это почувствовал, потому что тотчас улыбнулся Кире.
Как благодарна была ему Анна Ивановна за эту улыбку! Она стояла в дверях счастливая, взволнованная, как будто ей улыбался, боялся ее огорчить, о ней думал сейчас этот красивый черноволосый человек.
— Дай бог, дай-то бог! — шептала она.
К приходу Григория на столе появлялись теперь домашние коржики. Анна Ивановна узнала, что он любит крепкий чай, и наливала ему первому.

Но, к ее удивлению.

И Кира все понимала.
Она мягко потянула пальцы назад, и Григорий тотчас же выпустил их. Единственное, чего он боялся сейчас, это своей торопливости.
— Я запачкала вас смолой, — сказала Кира, пробуя пальцами свои ладони и улыбаясь Григорию.— Я сейчас дам вам вымыть руки. Хорошо?
«Все, что ты хочешь и делаешь, все хорошо», — опять молча ответил ей Григорий, и она поняла. А вообще-то он кивнул, и они пошли к сарайчику. Ведь кроме них на земле еще жили люди, с которыми нужно было здороваться и говорить.
После обеда Максим Лаврентьевич усадил Григория за шахматы.
«Как же мне с ней поговорить, объяснить ей.» — думал Григорий, рассеянно переставляя фигуры на доске. Максим Лаврентьевич играл плохо, хоть и старательно.
— Скажите, а есть на заводе женщины-инженеры? — спросил Максим Лаврентьевич.— Я полагаю, что женщине непосредственно руководить производством все-таки трудно.
Кира недовольно покосилась на отца: пора бы ему расстаться с такими отсталыми взглядами. «Ну ничего. Сейчас ему Григорий Константинович ответит».
Но, к ее удивлению, Григорий кивнул и сказал!
— Да, да. Вы правы.
Григорий даже не расслышал толком, что сказал Максим Лаврентьевич. Он просто торопился сделать ему мат.

Да, несомненно!

Да, несомненно! Все стихи, которые Алеша читал ему как произведения своих одноклассников, принадлежали Алешиному перу. А Максим-то Лаврентьевич еще радовался, что Алеша попал в класс, где так любят литературу, и пророчил будущее его товарищам! Очень легко—пророчить будущее чужим сыновьям. А сколько ходит по свету окололитературных неудачников, отравленных чужой славой?
С того дня Максим Лаврентьевич частенько с тревогой поглядывал на Алешу, часами сидевшего над своими тетрадками, — Алеша говорил, что составляет конспекты по всем гуманитарным предметам. Нечего сказать! Максим Лаврентьевич читал потом эти «конспекты». Чего там только не было! В седьмом классе, например, Алеша все первое полугодие писал повесть об испанских графах. Такая тематика окончательно встревожила Максима Лаврентьевича, и он решил, если появится хоть один «неуд», поговорить с Алешей серьезно.
Но испанские графы пока, видимо, уживались с уроками, и Максим Лаврентьевич выжидал, надеясь, что с годами опасное увлечение Алеши пройдет. В конце концов, Максим Лаврентьевич сам в молодости писал стихи, — даже самому себе через тридцать пять лет он не признался, что его стихи были значительно хуже Алешиных. Но предостеречь Алешу Максим Лаврентьевич так и
не успел.

Постой, постой.

 

Постой, постой. Насчет повышенных требований ты, конечно, прав, — проговорил он, усаживаясь к столу. — Вот, значит, как ты вопрос поворачиваешь... Ну-ка, обобщи!
Виктор ничего не «обобщил». Он только горячо и торопливо рассказывал о том, что сам передумал за последние месяцы. Ему хотелось говорить об этом, он был рад, что Воронин его слушает.
— Насчет повышенных требований ты, конечно, прав, — подытожил Воронин. — Легче дается — больше спрашивается. . . Очень верно!
В столовой Катя накрывала на стол.
— Возьми, дочка, которые одинаковые, — сказал Иона Никитич, указывая на полку в буфете, где стоял парадный сервиз для гостей.
Кате было приятно, но не совсем ловко, что Иона Никитич при Воронине обращается к ней откровенно ласково, как будто она уже жена его сына. Катя мельком взглянула на Воронина и, увидев, что он тоже смотрит на нее, покраснела.
— Ну покажись, покажись, изменница! — пошутил Дмитрий Петрович, здороваясь с Катей. — И куда ты только хорошеешь? А ведь какой вороненок из деревни приехал, помнишь, Иона Никитич?
Старик кивнул, оглядывая Катю.
Среднего роста, с высокой грудью, она казалась выше, чем была, благодаря гордой посадке головы и быстрой, легкой походке. Немного низкий лоб, глаза темные, как сливы, ресницы густые, махровые, резко очерченный рот и упрямый, чуть раздвоенный подбородок.

Можно карточки на всех троих.

Можно карточки на всех троих? — не подавая вида, что его удивило наличие третьего «гостя из солнечного Узбекистана», попросил Тихов. — Так-так. Мусаханов — однокомнатный, Халимов — однокомнатный, Саидов Джапар Саидович -люкс.
— А вы знаете, вот этот самый Саидов уже второй раз у нас. И тот раз тоже в люксе останавливался. По броне. Из постпредства, кажется, заказывали.
— Отчего так запомнилось?
— Они вдвоем приезжали. На второго не было заказа, но они упросили. Даже подарками одарили... А когда уезжали, почти ящик коньяка оставили. Дыни. Деликатесы разные.
— Вы не подскажете фамилию второго?
— Конечно. Совсем недавно он еще раз приезжал. Вот. Мемлекетов.
Эта фамилия им уже известна. В первый приезд представителей хлопкоочистительной промышленности Узбекистана, инк они представились главному инженеру, тот не запомнил твердо их фамилий, а когда Мемлекетов приехал во второй раз, он уже не только постарался запомнить его, но даже записал.

Он любил рисовать.

Он любил рисовать, поэтому цеховая организация поручала ему оформление стенных газет и плакатов. У Виктора всегда хватало свободного времени.
Как шарик, положенный в хорошо выточенный желобок и получивший толчок, он без особых усилий точно и верно катился в указанном направлении.
Когда на заводе впервые заговорили о перестройке сборочного цеха, Виктор не просто порадовался за цех, за Катю, — день за днем в разговорах о сухой сборке, об авторе предложения Виктор начал ощущать нечто непосредственно его касающееся. Что-то начало его тревожить. Почему, в самом деле, этот военный, в сущности посторонний на заводе человек, придумал, предложил? Говорят, этот инженер на заводе было немало рационализаторов, рабочих-изобретателей. Виктор гордился их предложениями, как своими, — это были его учителя, его коллектив. Но до сих пор ему никогда не приходило в голову, что и он может вырваться за пределы технических норм, не просто овладеть техникой, но найти неизвестные ранее возможности, пути в завтрашний день и идти по этим путям уже сегодня.
Может быть, так произошло потому, что Виктор с излишним почтением относился к своему станку. Умный механизм казался ему совершенным, а темп его работы законным. Он не научился еще к каждому своему движению относиться со здоровым недоверием.