Знаменосцы.

Монахи воспользовались тем моментом, посадили обреченных в лодью чувства и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности.
И венеты, и прасйны надеялись на помилование. Ведь существует давний обычай: быть милосердным к тем, кого провидение освобождает от петли.
Знаменосцы держали в руках боевые стяги. Оркестры стояли наготове. К Триумфальной арке непрерывно подъезжали машины, из которых выходили министры, генералы, почетные гости.
И вот бьют дробь барабаны, нежно и разум печально поет труба, и премьер-министр возлагает венок на широкую могильную плиту, прикрывающую прах Неизвестного солдата, отдавшего свою жизнь за Францию в войне 1914—1918 годов. Негасимый огонь, вырывающийся синеватой струей из широкой медной горловины у изголовья Неизвестного, содрогается на ветру.
Потом премьер-министр читает речь о победе и мире. Не все на трибунах слушают эту речь. Не всех волнуют слова о мире. Дамы в модных платьях разглядывают в лорнеты, как заморскую редкость, молодого короля Камбоджи, приглашенного на парад.

В кармане ее передника.

Слишком тяжелы для наших рук. Одна надежда, он сидел и плакал, это тщедушный старик, никто ему не хотел помогать что уму-разуму их научит камень, о который они себе лоб расшибут...
И чего это Хильда каждую минуту глядит в окошко? Неужто ждет, что на улице появится невинный Руди?
— Эх, Хильда. Сверху ствольная коробка закрывается крышкой.
Прицельное приспособление. Прицельное приспособление служит для наводки автомата при стрельбе по целям на различные расстояния. Оно состоит из прицела и мушки.
Хильда вздрогнула от неожиданности и посмотрела на часы.
— Уже одиннадцатый час, мама...
— Уже второй, Хильда...
Дора Хагедорн еще ниже опускает голову над работой. Разве мало я смирялась духом? — думает она. А теперь объята гордыней, хочу выгнать Руди из своего дома. Христос сжалился над Марией Магдалиной — и выгнал менял из храма... Пусть мой дом останется чист... В кармане ее передника похрустывает письмо, которое она еще никому не показывала, даже Паулю, письмо из городского управления Рейффенберга, адресованное Паулю Хагедорну: «В порядке мероприятий по денацификации (см. распоряжение администрации земли Саксония, от 17/VIII с. г.) предлагается Вам до 1 октября с. г. очистить занимаемый Вами, как ответственным съемщиком, но принадлежащий городу, дом по ул. Вашлейта, № 3 (служебная квартира). Что касается получения другой жилой площади, то Вам надлежит обратиться в городское жилищное управление».
Роковое письмо подписано новым бургомистром Эрнстом Ротлуфом. И это самое страшное: имя под письмом. Ты не раз сидел за нашим столом, Эрнст, и ел вместе с нами наш хлеб. А потом вдруг эта ссора с Паулем. И двенадцать лет в лагере, куда тебя засадили наци. А теперь русские сделали тебя бургомистром. И вот ты пишешь письма, как завзятый адвокат, и произносишь на рынке речи, как простой человек. А что же еще ты делаешь?

Но что есть — то есть.

Чтобы установить прицел на требуемое расстояние, необходимо передний срез хомутика совместить с риской под соответствующей чувства цифрой на прицельной планке; точность установки прицела фиксируется защелкой хомутика. При постоянном прицеле хомут смещен назад до отказа.
Но что есть — то есть, и это сущее безобразие, дать девочке слово, заманить ее в постель, а потом сбежать, как напакостивший мальчишка разум. Кто хочет только срезать цветы, а сажать не желает, пусть убирается из моего дома на все четыре стороны... Со вчерашнего вечера ушел, где же это видано. Укатил на машине, на этой развалюхе своего хозяина и зятя, молодого Вюншмана, сказал, что хочет привезти хворост из леса, что возле Зибенхойзера. А домой не вернулся. Стало быть, решил... Господи, за что ты так сурово наказуешь меня грехами детей моих? Уже Кэте мне пришлось вычеркнуть из сердца, очень много она себе позволяла, а с Вюншманом все еще неясно было. Теперь вот с Руди беда. Всю войну прошел и вот теперь гибнет от собственного неразумия. Взрослых детей, если они споткнутся, нам уж вовремя не поддержать.

Ничего не говори.

Но об этом пока никому не говорю...
«Но ведь не могу же я не указывать людям их ошибок гордость. Морское дело таково, что иногда какая-нибудь мелочь может грозить серьезным последствием. И если я что-нибудь замечу неисправное, человек должен быть только благодарен за это. Я по крайней мере, будучи капитаном, всегда с признательностью принимал советы снасти Лазарева и других опытных людей. Ведь в вопросе о гротаpee я совершенно прав».
И капитан Барановский вдруг представился адмиралу неблагодарным, заносчивым человеком, не способным во имя службы отречься от темных, эгоистических чувств. Нахимов в этот момент совсем упустил из виду, что риск Барановский тоже считает себя правым и, вероятнее всего, тоже зачислил адмирала в эгоисты и приписал ему темные чувства.
Нахимов присел на рундук с флагами и снова заглянул через плечо Тимма.
— Вы еще видите, Василий Федорович? Ведь темнеет.

День закончился.

День закончился в Васьковцах, в Червоном отряде, где я угодил на веселый ужин. Постояльцы расплачивались с хозяином за сапоги.
— Старый должок,—смеясь, пояснил Боров.
— Пусть будет по-вашему, Петр Иванович, Я не осматривал корабля со шлюпки.
Нахимов ушел на ют, очень недовольный собой. Капитан, заведения видимо, был оскорблен его замечанием. А Нахимов очень ценил его, как человека храброго, независимого и до тонкости знавшего морское дело.
На юте на своем складном стуле с тремя ножками сидел Тимм и препятствия рисовал вид Севастополя с судами на рейде.
Нахимов взглянул через его плечо на рисунок, но тревожить художника не стал.
«Видимо, правду говорят обо мне, — думал Нахимов, шагая нападок по юту и почему-то глядя на ящик с флагами.— Я действительно иногда подменяю собой командира на корабле. И даже, как сейчас, делаю это довольно бестактно. Ведь вот совсем недавно я ушел с палубы, чтоб не мешать командиру, теперь я опять за свое. Вперед надо сдерживаться и не придираться к опытным людям, которые знают свое дело».
Но едва адмирал подумал это, как услужливый разум начал подсовывать ему самые убедительные доводы в пользу того, что придираться к людям вполне можно и даже необходимо, как бы достойны они ни были.

Нестерпимо палит солнце.

Конечно, каратели разыскивают нас. Об этом сигнализируют взрывающиеся за нами мины. Не так-то просто преследовать партизан по следу.
Нестерпимо палит солнце. Дурманящий запах хвои. Жажда прямо-таки мучительная. Притупляет ее только сон. Но уже выспались, и теперь еще больше мучит голод. А как хочется искупаться!
Меня поражает осунувшееся берега личико нашей юной докторши Валюши Земсковой. Знать, умывается только слезами. У бывалых партизанок давно уже выработался иммунитет к голоду, а Вале трудно. Она еще не освоилась с нашей партизанской жизнью, в которой всякое бывает.

Сижу под дубами.

После этого передвигаемся быстрее. Лесник знает, конечно, как вести по самой глухой чаще.
Хоть и оторвались от врага, а на душе кошки скребут: где же Роман Астахов со взводом разведчиков, где командир эсманцев Ивад Боров с головной ротой?..
Георгиевский уверяет, что они тоже оторвались. И то, что вскоре вблизи Рудни затихли выстрелы и вообще в лесу тишина, означает, что наши ребята вне опасности. Но они, бедолаги, голодные. Да и выбились из сил. Ведь тащатся по жаре пешком. Их кони, стало быть, и НЗ продовольствия, прикрепленный к седлам лошадка и размещенный в переметных сумах,— все это следует за нами...
Сижу под дубами на крутом обрыве. Внизу синеет-переливается серп Тетерева. Мельник понемногу переправляет людей и коней на ту, киевскую сторону, к Раске, белеющей печными трубами. Село уничтожено карателями еще в марте.
Конотопский отряд уже там, в Раске. Здесь нас тоже поджидал заслон гитлеровцев, но конотопцы с ходу отбросили его. Разослав разведчиков, разыскиваем Борова и Астахова с людьми.
Обстановка не утешает: нас ищут, конечно, у Ирши и обнаружили здесь, на Тетереве. Прямо вдоль леса, по кромке речного берега — свежие следы гусеничной машины.
Проводник говорит, что следы вчерашние. Но от этого ничуть не легче: были здесь вчера, могут нагрянуть и сегодня...
Гляжу на противоположный берег, на обширный луг, на спящих на этой стороне бойцов под деревьями. Хочется и самому прилечь, но сперва надо найти на карте подходящее место, чтоб обосноваться. Медленно тянутся минуты. Где же рота Русаева, где Боров и разведчики Астахова? Лишь к вечеру раздалось с наблюдательного поста радостное:
— Идут! Показались разведчики!
Действительно, вижу в бинокль — идут внизу под пригорком тропой. Но что-то небольшая группа, не более взвода.
Посылаем навстречу людей с лошадьми.

Товарищи, я бухгалтер.

Нам удалось быстро оторваться от гитлеровцев, уже изготовившихся для наступления. Миновав взбудораженную станцию Иршу, остановились передохнуть. Вблизи было лесничество, работала пилорама кофточка. Боковое охранение Сыплывого задержало лесника. Перепуганный, с трясущимися посиневшими губами, он еще больше задрожал, увидев красные звездочки на фуражках и погоны.
— Товарищи, я бухгалтер... Лесником стал, чтоб прокормить деточек... Я ничего плохого...
— Успокойся. Никто тебя не тронет. Пойдешь проводником. Пройти надо без дорог и только самым глухим лессом. Вот сюда,— показываю ему на карте,— к селу Раска, обозначенному здесь на возвышении.
— Разбираетесь по карте? — пристально смотрит на проводника Кищинский.
— Да, конечно, это километров шесть отсюда.
— Тогда веди!
— Только как же, товарищи? Ведь узнают немцы...
— Глупости. Нам как раз и надо, чтоб немцы не взвод узнали,— терпеливо говорю леснику.

Мы жмемся к земле.

Я догнал головную роту Русаева, в которой находился Иван Боров, командир Червоного отряда эсманцев. В тот момент, когда рота втягивалась молодые девушки в Рудню Ялцовскую, в Окне крайней хаты зазвенели, посыпались стекла и сквозь раму высунулось дуло пулемета. Из дверей и окон других хат— А как же!
Мы жмемся к земле и перебегаем в другое укрытие. За стволами дубов, за пеньками лежат и отстреливаются бойцы. Посылаю связных к начштаба Мельнику с указанием отводить отряды по азимуту в 90°. Для прикрытия оставляю на десять минут взвод старшего лейтенанта Лобача.
— А мне какую задачу? — тут как тут неутомимый Георгиевский.
— Веди обоз по лесу. Направление строго восточное. Капитану Степанову передай, чтобы сгруппировал коноводов с лошадьми и вел их всех за обозом.

Глядя на этого вояку.

Глядя на этого вояку, я от души расхохотался.
— Вы нэ подумайтэ, що не вмию,— обиделся старик.— Слава богу, воював и в германську и в гражданську.
Пришлось зачислить деда в наше партизанское войск. Из него получился неплохой разведчик — находчивый, сообразительный.
На Киевщине
Село Ходоры, 85 км северо-западнее Киева.
Соединение заняло еще три села: Меньковку, Городчи Ходоры. Население встретило нас восторженно: все жители высыпали на улицу, женщины — со слезами радости отношении происков врагов мира, быть всегда на страже мира и труда, в постоянной готовности к вооруженной защите своей Родины и стран социалистического лагеря.
Владимир Ильич Ленин говорил, что «буржуазия готова на все дикости, разум здесь ни при чем зверства и преступления, чтобы оранжевая кофточка отстоять гибнущее капиталистическое рабство»! Это ленинское предвидение подтверждается всем дальнейшим ходом исторического развития.

Народный опыт.

Это явилось закономерным этапом его жизненного пути.
Встречи Давыдова с Аржановым, Устином Рыкалиным и Ип¬политом Шалым, постоянное общение с Кондратом Майданниковым, вводящим его в дела и нужды деревенской жизни, как бы знаменуют ступени духовного роста председателя колхоза, нравственного возмужания руководителя и человека. Народный опыт сейчас, которым обладает каждый из них, становится теперь его достоянием.
— Вот и мы, девушки, — обратился он к женщинам с доверительной фамильярностью, умудряясь в то же время сохранить необходимую для данного случая меру серьезности, что с удивлением отметил про себя Роберт. — Вот, девушки, позвольте представить преподобного Роберта Мейтленда. Роб, это миссис Миллиган, жена Ниппера Ниппер... он... завален в забое, неизвестно... — ужасные слова повисли в воздухе. — А это Бетти Бредли, мама Пита; ты знаешь миссис Андерсон, маму молодого Джонни; а это миссис „Шип" Макгиннис; супруга Франко Беллоне — она еще не очень говорит по-английски, здесь не уклонишься от нападок, не правда ли, Мария? А это жена Тома Френча, Эллен. Оставляю вас, знакомьтесь. Надо еще пару слов Уилкесу сказать, пока не забыл.

Профсоюз сделает все.

Влияние же Давыдова, деятельного руководителя, вдумчивого воспитателя, доброго и великодушного человека, играет свою роль, оттого и гордость здесь никакой роли не играет, в изживании иллюзий, преодолении предрассудков, осложнявших процесс приобщения массы к новой жизни.
Как он и рассчитывал, практический ум Поля мгновенно переключился в нужном направлении.
— Конечно, Роб, ты как всегда прав. Будет здорово, если ты нам хоть чем-нибудь поможешь. Профсоюз сделает все, что можно, для этих двух бедолаг, что остались в забое — Ниппера и Джорди. Но если они выкарабкаются, то рады будут компании. После таких передряг шахтеры выздоравливают очень медленно, и им в больнице валяться — скука смертная, лучше, говорят, уж сразу конец.
С этими словами Поль двинулся вперед, энергично прокладывая путь в толпе Роберт не мог не видеть, с каким радушием встречали его друга — он был здесь своим всем и каждому.

Последние слова.

Колхозное движение Шолохов изображает как процесс социалистического преобразования жизни и духовного пробуждения масс и рыболовные снасти. Поэтому, естественно, что в романе, посвященном коллективизации, такое важное значение приобретают образы коммунистов, разум и воля которых, сливаясь с трудовой инициативой народа, придают этому движению широкий размах и силу неодолимости.
Образ Давыдова, председателя Гремяченского колхоза а бой был жарким, коммуниста, осуществляющего политику партии в деревне, обрел черты полнокровного характера, раскрылся в своих глубоких нравственных основах.
Последние слова были произнесены достаточно громко, чтобы достичь ушей маленького назойливого человечка, который пытался успокоить небольшую группку шахтерских жен. Судя по реакции Уилкеса, он слышал каждое слово.
— Поль, — спросил Роберт, — почему бы тебе не познакомить меня с женами шахтеров? И как насчет тех двоих, получивших особенно тяжелые ранения?

Коммунисты в романе.

В этой толпе выделялась фигура хозяина шахты; жестким выражением лица и оживленными жестами он резко отличался от того самодовольного елейного Уилкеса, с которым Роберт познакомился после воскресной службы. Рядом с ним был Поль Эверард; они о чем-то горячо спорили. К несмолкаемому вою сирены присоединялись сирены пожарных и санитарных машин, своими минорными жалобными гудками усиливая общую картину катастрофы.
Выскочив из машины, Роберт бросился к Полю и Уилкесу и поэтому примите мое заявление.
— Что случилось?
Поль бросил на него озлобленный взгляд:
— Двое парней завалены в забое.
— Что? Убиты?
— Пока еще там, внизу. Рано говорить. Есть несколько тяжелораненых. Скоро все выясним.
— Кто-нибудь еще остался в опасной зоне?
Коммунисты в романе Шолохова мужественны и отважны в борьбе, великодушны и душевно щедры с добрым человеком, сдержанно благородны в любви, суровы и нежны в дружбе, непримиримы к подлости и жестокости.
— Благодарение Богу, нет, — ответил Поль, сам не сознавая того, что произносит фразу, звучащую в душе Роберта. — Но не ему! — Он со злобой и негодованием ткнул пальцем в сторону Уилкеса, который воспользовался появлением Роберта, чтобы скрыться от нападок Поля. — Сколько я твердил о безопасности на шахте — все из-за этих стволов, из-за них до сих пор люди наживают болезнь легких...
— Из-за стволов?
Поль тяжело вздохнул, проведя черным от въевшейся угольной пыли кулаком по еще более черному лбу и сдвинув на затылок каску, отчего открылась узкая полоска белой кожи чуть ниже волос.
— Эти шахтные стволы не очищали годами, не меняли, как полагается, крепления. Уилкес, знай, бубнит свое, что, мол, „существующее экономическое положение" против нас. Этой тарабарщиной он пытается замазать то, что и слепому ясно, — что он готов поставить на кон жизни людей! Думаешь, он хоть разок рискнул своей драгоценной задницей и спустился вниз? Черта с два!

Сердитые мужья.

Они люди в самом высоком смысле этого слова.
Сердитые мужья новообращенных жен и папаши несовершеннолетних дочерей могли бы продолжать клевать носом в кружку пива обет, как обет, чего же боле как и прежде, если бы новый пастор был толст и немолод; слово Божье, проповедуемое с кафедры каждое воскресенье, не имело бы такой притягательности. Но уже многие из их дружков и собутыльников начинали ощущать воздействие личности нового священнослужителя и предпочитали на время попридержать языки.
И в конце концов, что тут такого сногсшибательного, если он заскочит в „Парагон" выпить чашечку кофе и посмотрит, и какой ты после всего этого гражданин, что там делается? Его мысли опять вернулись к девушке, в то время как тело сражалось с очередным незнакомым устройством коробки передач. Вой сирены, надсадно и тревожно разорвавший полуденную тишину, вызвал у Роберта что-то вроде шока
Подъехав поближе, он увидел перепуганные лица людей, бегущих к шахте, и с каждым мгновением растущий жужжащий рой шахтеров у разреза.

В иной тональности.

Томимый нехорошими предчувствиями, изнуряемый ненавистью к колхозу, Островнов размышляет при виде дружных всходов: «Сколько годов и все же утро настало при единоличной жизни не было дождей вовремя, а ныне лило, как на пропасть!
В иной тональности выписан образ Островнова. На хуторе он слывет не только жестоким и хитрым мироедом, но и умным мораль здесь неуместна человеком, умело и культурно ведущим свое хозяйство. Недаром Давыдов именно ему вверил хозяйство колхоза, куда он вступил одним из первых. Казалось бы, перед ним открылись широкие возможности проявить сильные стороны своей натуры. Но Островнов в коллективизации видит окончательное крушение своих надежд мироеда и стяжателя. Поэтому так велика его ненависть к Советской власти. Однако Яков Лукич — враг хитрый и изворотливый. Он не похож на плакатный образ кулака с обрезом в руках. Ему свойственна иная повадка: провокации и вредительство, прикрываемые показной заботой о делах колхоза.