Пальчик.

Сейчас на ней были коричневые брюки-клеш с достающей до подъема стопы бахромой, шлепающей при каждом шаге по тапочкам, и белая врач батистовая кофточка с широкими рукавами, из которых она не сразу могла выпростать руки, чтобы перевернуть страницу.
Лялька подняла вверх правую руку и, дочитывая странницу, слегка шевелила кистью, чтобы просторный рукав сполз на локоть и можно было послюнявить высвободившийся палец, а затем и перевернуть страницу. Лялька послюнявила палец, но в это время вошла мама, и дочь сказала:
— Мам, подай мне это...— Она лениво протянула руку по направлению к матери, и послюнявленный пальчик безвольно повис в воздухе.
— Что, Ляля? — спросила мама.
— Ну, это...
Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что мама, кандидат экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. Мама догадывалась, что нужно дочери, но се оскорблял и раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.
— Что, Ляля? Что тебе подать?
— Яблоко,— наконец вспомнила Лялька.
— Пойди возьми сама.
— Ну, мам, ты видишь, я занята.

Карандаш.

Он неуверенно нащупал в полумраке передней на столике толстый блокнот и карандаш. Карандаш он тут же уронил, но оказалось, что он привязан к блокноту суровой ниткой. Старик поймал болтающийся на нитке карандаш, нацелился в блокнот записывать.
— Не надо записывать, зачем? — испугалась Алена.— Я позвоню ему. До свиданья.
Она быстро сбежала по лестнице. Алена и раньше знала, что Сережка главный в своем доме, но сейчас ее неприятно поразила готовность деда, профессора, выполнять при внуке секретарские обязанности. «Дед — секретарь, внук — профессор»,— с досадой подумала она и, выбегая со двора, вслух, негромко, повторила:
— Никогда! Никогда!
Лялька сидела в своем любимом кресле, читала книгу о буддизме и смотрела телевизор. Передавали фигурное катание. Вышла кататься «одиночка», шведка. У нее была высокая прическа. Лялька подняла свои волосы, посмотрела в зеркало: как ей такая прическа? В школе она носила строгую форму, беленькие кружевные воротнички, беленькие кружевные рукавчики, фартук. Никаких лишних украшений, все аккуратно, скромно, по фигуре. Дома Лялька одевалась в просторные, не стесняющие движений одежды.

Лейтенант задумался.

Выйдя из-за большого, барьером отделявшего его от присутствующих стола, директор сразу показался лейтенанту проще, даже моложе. Только на орден Ленина на пиджаке Малько Горюнов посматривал по-прежнему с неослабевающим интересом и уважением.
Лейтенанту самому предстояло получить такой орден, но награда, полученная директором этого огромного, могучего завода, представлялась лейтенанту куда более заслуженной, чем его собственная.
— Что вы считаете самым трудным в вашей работе? — спросил его Малько.
Лейтенант задумался, вероятно перебирая наиболее трудные из своих семидесяти двух вылетов. В выражении лица поездка в никуда его не осталось сейчас и следа мальчишеского добродушия.
— Самое трудное — найти гитлеровца, если у них строй уже нарушен, — решительно сказал он. — Они уклоняются от боя, понимаете? Ночью ориентироваться довольно трудно. Особенно сначала. Ну, потом, конечно, привыкаешь. Пилоты они, между прочим, слабоватые, — с некоторым удивлением рассказывал лейтенант. — Против наших куда! Чувствую я, мы еще их бить будем. ..
Позвонил Тарасов и сказал, что народ ждет товарища летчика в помещении парткабинета. Тарасов спросил Малько, удобно ли будет попросить летчика пройти потом по цехам. Рабочие знают, что он на заводе, и те, что в смене заняты, тоже хотят посмотреть на него. Малько подумал и сказал:
— Удобно.

Слушайте, слушайте!

Ты знаешь, каких авторов я нашел на карточке слесаря инструментального цеха Глебова? Решетников, Слепцов, Герцен, Огарев, не считая других. Конечно, это наша гордость! Но, Кира, я-то так и не удосужился прочесть Решетникова! А это уже позор. Это просто дисквалификация. Чтобы претендовать на понимание и изображение такого слесаря, я должен идти хоть на два шага впереди его, я должен иметь возможность заглянуть ему прямо в лицо.
«Слушайте, слушайте! Говорит Москва, — прервал их знакомый баритон диктора.— От Советского Информбюро. Особо ожесточенные бои происходили на Смоленском направлении, поездка в никуда.»
Опустив глаза, Кира и Алеша прослушали сводку.
— Уже на Смоленском. Мы с папой недавно говорили о доверии. — Кира медленно протянула руку и выключила радио. — Если знаешь человека, надо уметь верить ему. Пусть тебе даже непонятны поступки его, нельзя легко терять веру. Пройдет время — поймешь. Правда, Алеша?
— Кирик, мы отвоюем все. Это так же неминуемо, как неминуем завтра восход солнца, все равно, доживу я до него или нет.
Взглянув на часы, Кира быстро уложила в клеенчатую сумку халат, учебник, тетради.
— Я совсем забыла, с чего у нас начался разговор,— потерла она лоб. — Ах, да! Почему тебе не попробовать напечатать?  Давай позвоним  нашей ученой секретарше в институт, она связана с газетами и журналами. Ну, в крайнем случае, откажет. Сейчас еще рано. Выйдем вместе, по дороге зайдем на телеграф. Идет?

Главнокомандующий.

Некоторые реально мыслящие немецкие офицеры еще зимой советовали эвакуировать курляндскую группировку. По их мнению, долгими зимними ночами и туманными днями войска можно было бы вывезти морем без существенных потерь.
Иначе считал Адольф Гитлер, утверждавший, что курляндская группировка должна связывать как можно больше сил Красной Армии, да к тому же при удобном случае угрожать ее тылам. Главнокомандующий курляндские группировки Шернер писал об этом в одном из приказов:
«Фюрер приказал курляндскои группе армий защищать Курляндию. Причины этого ясны. На нынешнем этапе войны борьба ведется за Германию как за крепость. Старый военный опыт показывает, что у каждой крепости есть внешние форты. Они являются волнорезами, сдерживающими вражеский натиск, они ослабляют силы врага, прежде чем он достигнет ее крепостных валов. Курляндия является внешним восточным фортом Германии».
После капитуляции Германии у генерал-фельдмаршала Кейтеля спросили, почему в Курляндии и Италии оставались довольно большие, сравнительно бездействующие войсковые резервы, в то время как в самой Германии не хватало войск.

Я тоже так считаю.

Крупный просчет хозяина: Теперь уже догадка переросла почти в уверенность, что именно в этом бауле хранились деньги в каком-то сыром тайнике, не очень хорошо защищенном от земли.
«Выходит, даже сюда дотянулось «длинное ухо», — с досадой подумал Тихов и спросил резко:
— Где деньги из баула?
— Какой деньги? Мираб поить как надо деньги нет. Виноград уляды, помирал будет. Инжир уляды.  Помирал будет.
— Значит, никаких денег в бауле не хранилось? Добро. Так и запишем в протокол. Но прежде вы дадите подписку, что знаете, какое понесете наказание за дачу ложных показаний. И вот еще что, дадите подписку о невыезде. Скорее всего вы будете арестованы и сядете на одну скамью с Саидовым. Как соучастник. Все! Времени зря терять больше не стоит, — это Тихов уже Кадыралиеву. — Если человек не понимает, что творит, переходим на статьи закона.
— Я тоже так считаю. Пусть подписывает, что нужно, и — поехали.
Не подействовала сиюминутно и эта атака. Не с большой охотой, руки дрожали, но подписался хозяин везде, где просил его сделать это Тихов.
Невесело они возвращались домой. То, что родственник расписался в протоколе, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний и что запрещен ему выезд — ничего это еще не значило.

Обыскивать дом не хотелось.

Обыскивать дом не хотелось. Бесполезно. Зарыты где-то деньги. Не иначе. Но Тихов все же решился. Показал ордер. И что удивительно, им повезло. Ни в доме, ни в саду они, как и предполагали, ничего не нашли. Оставалось осмотреть сарайчик, сбитый из разносортных и разнокалиберных дощечек. Кадыралиев спросил хозяина, для какой надобности сараюшка, и тот ответил, что он был курятником, когда разрешали держать курей. До Хрущева.
— Сейчас голый. Когда Хрущев сказал резать — резали всех. Мы закон уважаем.
Не понравилось Тихову, что дрогнул голос хозяина. Не от давней же обиды на давно минувшую глупость партийного лидера. Прошла, наверняка, та обида. Много уже воды с той поры утекло. Решил заглянуть в сарайчик. И только отворил щелястую дверь, как в глаза бросился баул. Пустой, но не сплющенный от безделия. К тому же он был еще сырой, и к пухлым бокам его прилипли невысохшие еще глиняные крошки.
И земля на боках, и то, что он казался набитым по самое горло чем-то тугим, выдавало его недавнюю функцию с головой.
Тихов с вопросом:
— Что в бауле хранилось?
— Совсем ничего. Зерно курицам носил. Давно носил. Курица нет, он тоже ничего не делает. Елкау совсем. Лентяй. Давно лентяй.

Но не даром же говорят.

Но не даром же говорят, что утро вечера мудренее. Утром в прокуратуре им предложили иной вариант.
— Преступная группа Саидова наверняка имела дело не с одним председателем Юсубалиевым. Нужно взять одновременно как можно больше колхозов. Нужно создать для каждого хозяйства свою группу. Мы вам поможем.
Вроде бы разумно все, но Кадыралиев посуровел, да и Тихова столь шумная операция не устраивала. Но что-то сдержало его от откровенного разговора. Не выложил он того, что следствие еще не располагает достаточными показаниями. Он сказал иное:
— Как можно обыскивать, не предъявив обвинения?
— Не скромничайте. Первичными данными вы располагаете, а собранные при обыске и ревизии материалы помогут вам более достойно завершить дело. Группы будут готовы к исходу дня. Но о точных заданиях мы проинформируем их завтра. Вместе.

Рыба в школе!

С утра белесое низкое небо давило на плечи. Солнце за ним едва угадывалось. Оттаявшие ручьи не журчали, как при солнце, а медленно текли, поблескивая темной водой. И вот — пошел снег.
Анну Федоровну ребята увидели на перемене. Вбежал Мишка Зуев, вытаращив глаза, сказал:
— Рыба в школе! Во!
Ему не поверили, но следующий урок — литература, и пришла Рыба. В новом костюме она показалась незнакомой, даже немного чужой. И поздоровалась не как обычно, сказала просто:
— Здравствуйте! Садитесь! Наталья Анатольевна обещала вам дать рекомендательный список литературы по киноведению. Я вам прочту его. Запишите.
Ребята зашуршали в столах и сумках, вынимая тетради.
Анна Федоровна опустилась на стул, ноги у нее слегка дрожали. Первые минуты прошли хорошо. Голос твердый, достаточно отчужденный, официальный. Пусть не думают, что она их прощает или смирилась с положением отвергнутой и прощенной учительницы. Теперь можно немного расслабиться, оглядеться.

Зной томил землю.

Зной томил землю, но в бору дышалось легко и птичий щебет отдавался под голубым сводом певучим эхом, как в храме.
— Попьем чуток, товарищ старший лейтенант?—коротко взглянув на Григория, спросил Остапчук. И тотчас глаза его вернулись к дороге — боеприпасы желательно сильно не встряхивать.
Григорий кивнул. Остапчук посигналил дважды задним машинам, бережно притормозил и выключил зажигание. Водитель он был отличный. Григория всегда восхищала механическая точность его движений.
Заглохли моторы, и Григорий прислушался. Нет еще не слышно. Но скоро, пожалуй, будет слышно. Третьи сутки дивизия вела тяжелый оборонительный бой.
Остапчук спустился к ручейку, снял пилотку и, опираясь на ладони, приник к воде. С других машин водители и солдаты, сойдясь к ручью, тоже пили долго и жадно.

Кира распахнула окно.

Кира распахнула окно. Было что-то кощунственное теперь в этой тишине, в густых душистых волнах белого табака, плывших над землей. Из мрака на Киру вопрошающе глядели злые глаза девушки-санитарки.
Невозможно защитить себя обветшалым картонным щитом: «Мы обыкновенные люди. Нам недоступен такой героизм». «Нет, не обыкновенные люди! Нет, доступен! Хочу и добьюсь, что будет доступен. Верно ведь, Гриша?»
Григорий не мог ответить. За стеной молчали отец и Алеша.
Тяжело нагруженные ящиками с боеприпасами, переваливаясь на малом газу, машины возвращались на ДОП—дивизионный обменный пункт — по старой лесной дороге. Могучие корни, едва прикрытые песком, окаменевшими змеями пересекали путь. Вдоль дороги, то приближаясь к ней, то отступая в тень высоких сосен, бежал ручеек в маленьких золотистых отмелях. Иссиня-зеленые в глубине бора, могучие сосны молодо светлели на солнце в голубой вышине. Пахло смолой и хвоей.

Двести рублей.

Андрей Николаевич считал, что все уже объяснил и отвлекся от разговора, стал думать об Анне Федоровне. Вернее, он никак не мог сосредоточиться на разговоре.
— Фамилия вашей дочери Прибылова?
— Разве я говорю, что у нее другая фамилия? Прибылова Ольга. Я ее папа.
— Не Ольга, Оленька,— сказал директор.— Она учится в третьем классе.— Он вынул «блокнотик» из ящика стола и прочитал на бумажке, приложенной к калькулятору: — В 3 «А» классе. Ваша дочь не знает таблицы умножения.
— Учите ее думать, а считает пусть машина.
— К тому же это, вероятно, дорогая вещь для третьеклассницы?
— Дорогая? Не знаю,— сказал сердитый папа.— Двести рублей, это дорого? Всего двести рублей, чтобы облегчить ребенку, человеку, всему человечеству примитивный процесс вычисления. Прошу вас вернуть калькулятор дочери.
— Но мы не можем позволить. У нас в старших классах никто не пользуется...
— Не позволяйте, но не отбирайте у моей дочери того, что является прогрессом. Для нее этот «блокнотик» — образ жизни, подарок ко дню рождения. Извините!
— Послушайте! — рассердился Андрей Николаевич.— Нельзя же так разговаривать с педагогами вашей дочери даже с позиции нового образа жизни. Если вы действительно хотите, чтобы она не только считала, но и думала, чувствовала.
— Извините! — повторил папа с раздражением и повесил трубку.

В приемной.

Только во второй половине ночи вернулись они в гостиницу, уложив изъятые облигации в надежный сейф. Благо, утром можно было поспать вволю, ибо предстоял целый бездельный день. Увы, надежды не сбылись. Ранний телефонный звонок поднял Тихова с постели.
— В девять тридцать вас ждет Усманходжаев.
Вот так. Поспешает отчего-то. Ну, да ладно. Ему видней. А мы всегда готовы, мы всегда находимся в постоянной готовности.
Их встретили в вестибюле. Просторно-помпезном. С восточным радушием сообщили:
— Первый уже у себя. Приглашают вас.
В приемной, тоже помпезно-просторной, их перехватили другие партейцы и повели, чтобы, значит, не заблудились, к массивной двери.  Предупредительно отворив ее,  пригласили:
— Проходите. Все собрались.
И в самом деле, в кабинете Первого сидело уже довольно много народа, хотя в просторности его они терялись, и кабинет казался почти пустым.
— Рад приветствовать посланцев Москвы, приехавших помочь нам искоренить зло, — заговорил Усманходжаев, — пожимая поочередно руки всем гостям. — Я пригласил и ответственных работников моего аппарата, и комитета. Думаю, возражений с вашей стороны не будет? От партии ничего не нужно скрывать. Партия сама подняла меч над головой преступников.

Я уж не стану говорить.

Совершенно неожиданно для него прозвучал сердитый Кирин голос:
— Вот уж не ожидала, что вы считаете нас неспособными руководить производством.
Алеше показалась забавной Кирина злость.
— Но, Кирик, в конце концов, вся история.— начал он, подзадоривая ее.
Кира перебила его:
— А матриархат?
— Ох, Кирик, это было так давно, что не знаю даже, было ли это.
Григорий от души засмеялся.
Кира не сумела остроумно ответить Алеше, и ей стало неприятно, что в присутствии Григория она оказалась в смешном положении.
— Я замечаю, Алеша, что при Григории Константиновиче ты относишься к женщинам особенно критически, — холодно заметила она.
— Не сердитесь, Кирочка, — весело обернулся к ней Григорий и вдруг осекся. Низко опустив голову, она слишком внимательно рассматривала свои туфли.
Григорий почти подбежал к дивану.
— Кирочка, извините меня! Я просто не расслышал вас, Максим Лаврентьевич, — обернулся он к Кирииому отцу, — вы ошибаетесь. Я уж не стану говорить о работницах — в сборочном цехе работают почти исключительно женщины, — но ведь на заводе много и инженеров-женщин. Есть там, например, такая Анна Васильевна Гусева. Говорят, на заводе нет станка, которого бы она не знала. В бюро рабочего изобретательства два ее изобретения зарегистрированы.

Как благодарна.

Григорий встревоженно смотрел на Киру. В углу большого дивана она казалась ему сейчас очень маленькой и усталой. Неужели он опять обидел или вспугнул ее чем-то? Ему же не может быть хорошо, если этой глупышке плохо.
— Не обижайтесь, Кира, — тихо повторил он. — Я, оказывается, совсем не могу вас обижать.
— Григорий Константинович, ваш ход, — передвинул, наконец, своего слона Максим Лаврентьевич.
Раздумывая над доской, он не обратил никакого внимания на разговор Киры с Григорием, не видел, с какой укоризной поглядела на него появившаяся в дверях Анна Ивановна.
— Сейчас, Максим Лаврентьевич, — рассеянно ответил Григорий и побрел к доске.
Он выиграл партию. Но, потихоньку поглядев на Григория, Кира увидела, что он смотрит на нее, что шахматы совсем ему неинтересны, и простила Григорию все. Наверно, он это почувствовал, потому что тотчас улыбнулся Кире.
Как благодарна была ему Анна Ивановна за эту улыбку! Она стояла в дверях счастливая, взволнованная, как будто ей улыбался, боялся ее огорчить, о ней думал сейчас этот красивый черноволосый человек.
— Дай бог, дай-то бог! — шептала она.
К приходу Григория на столе появлялись теперь домашние коржики. Анна Ивановна узнала, что он любит крепкий чай, и наливала ему первому.

Но, к ее удивлению.

И Кира все понимала.
Она мягко потянула пальцы назад, и Григорий тотчас же выпустил их. Единственное, чего он боялся сейчас, это своей торопливости.
— Я запачкала вас смолой, — сказала Кира, пробуя пальцами свои ладони и улыбаясь Григорию.— Я сейчас дам вам вымыть руки. Хорошо?
«Все, что ты хочешь и делаешь, все хорошо», — опять молча ответил ей Григорий, и она поняла. А вообще-то он кивнул, и они пошли к сарайчику. Ведь кроме них на земле еще жили люди, с которыми нужно было здороваться и говорить.
После обеда Максим Лаврентьевич усадил Григория за шахматы.
«Как же мне с ней поговорить, объяснить ей.» — думал Григорий, рассеянно переставляя фигуры на доске. Максим Лаврентьевич играл плохо, хоть и старательно.
— Скажите, а есть на заводе женщины-инженеры? — спросил Максим Лаврентьевич.— Я полагаю, что женщине непосредственно руководить производством все-таки трудно.
Кира недовольно покосилась на отца: пора бы ему расстаться с такими отсталыми взглядами. «Ну ничего. Сейчас ему Григорий Константинович ответит».
Но, к ее удивлению, Григорий кивнул и сказал!
— Да, да. Вы правы.
Григорий даже не расслышал толком, что сказал Максим Лаврентьевич. Он просто торопился сделать ему мат.

Да, несомненно!

Да, несомненно! Все стихи, которые Алеша читал ему как произведения своих одноклассников, принадлежали Алешиному перу. А Максим-то Лаврентьевич еще радовался, что Алеша попал в класс, где так любят литературу, и пророчил будущее его товарищам! Очень легко—пророчить будущее чужим сыновьям. А сколько ходит по свету окололитературных неудачников, отравленных чужой славой?
С того дня Максим Лаврентьевич частенько с тревогой поглядывал на Алешу, часами сидевшего над своими тетрадками, — Алеша говорил, что составляет конспекты по всем гуманитарным предметам. Нечего сказать! Максим Лаврентьевич читал потом эти «конспекты». Чего там только не было! В седьмом классе, например, Алеша все первое полугодие писал повесть об испанских графах. Такая тематика окончательно встревожила Максима Лаврентьевича, и он решил, если появится хоть один «неуд», поговорить с Алешей серьезно.
Но испанские графы пока, видимо, уживались с уроками, и Максим Лаврентьевич выжидал, надеясь, что с годами опасное увлечение Алеши пройдет. В конце концов, Максим Лаврентьевич сам в молодости писал стихи, — даже самому себе через тридцать пять лет он не признался, что его стихи были значительно хуже Алешиных. Но предостеречь Алешу Максим Лаврентьевич так и
не успел.

Постой, постой.

 

Постой, постой. Насчет повышенных требований ты, конечно, прав, — проговорил он, усаживаясь к столу. — Вот, значит, как ты вопрос поворачиваешь... Ну-ка, обобщи!
Виктор ничего не «обобщил». Он только горячо и торопливо рассказывал о том, что сам передумал за последние месяцы. Ему хотелось говорить об этом, он был рад, что Воронин его слушает.
— Насчет повышенных требований ты, конечно, прав, — подытожил Воронин. — Легче дается — больше спрашивается. . . Очень верно!
В столовой Катя накрывала на стол.
— Возьми, дочка, которые одинаковые, — сказал Иона Никитич, указывая на полку в буфете, где стоял парадный сервиз для гостей.
Кате было приятно, но не совсем ловко, что Иона Никитич при Воронине обращается к ней откровенно ласково, как будто она уже жена его сына. Катя мельком взглянула на Воронина и, увидев, что он тоже смотрит на нее, покраснела.
— Ну покажись, покажись, изменница! — пошутил Дмитрий Петрович, здороваясь с Катей. — И куда ты только хорошеешь? А ведь какой вороненок из деревни приехал, помнишь, Иона Никитич?
Старик кивнул, оглядывая Катю.
Среднего роста, с высокой грудью, она казалась выше, чем была, благодаря гордой посадке головы и быстрой, легкой походке. Немного низкий лоб, глаза темные, как сливы, ресницы густые, махровые, резко очерченный рот и упрямый, чуть раздвоенный подбородок.

Можно карточки на всех троих.

Можно карточки на всех троих? — не подавая вида, что его удивило наличие третьего «гостя из солнечного Узбекистана», попросил Тихов. — Так-так. Мусаханов — однокомнатный, Халимов — однокомнатный, Саидов Джапар Саидович -люкс.
— А вы знаете, вот этот самый Саидов уже второй раз у нас. И тот раз тоже в люксе останавливался. По броне. Из постпредства, кажется, заказывали.
— Отчего так запомнилось?
— Они вдвоем приезжали. На второго не было заказа, но они упросили. Даже подарками одарили... А когда уезжали, почти ящик коньяка оставили. Дыни. Деликатесы разные.
— Вы не подскажете фамилию второго?
— Конечно. Совсем недавно он еще раз приезжал. Вот. Мемлекетов.
Эта фамилия им уже известна. В первый приезд представителей хлопкоочистительной промышленности Узбекистана, инк они представились главному инженеру, тот не запомнил твердо их фамилий, а когда Мемлекетов приехал во второй раз, он уже не только постарался запомнить его, но даже записал.

Он любил рисовать.

Он любил рисовать, поэтому цеховая организация поручала ему оформление стенных газет и плакатов. У Виктора всегда хватало свободного времени.
Как шарик, положенный в хорошо выточенный желобок и получивший толчок, он без особых усилий точно и верно катился в указанном направлении.
Когда на заводе впервые заговорили о перестройке сборочного цеха, Виктор не просто порадовался за цех, за Катю, — день за днем в разговорах о сухой сборке, об авторе предложения Виктор начал ощущать нечто непосредственно его касающееся. Что-то начало его тревожить. Почему, в самом деле, этот военный, в сущности посторонний на заводе человек, придумал, предложил? Говорят, этот инженер на заводе было немало рационализаторов, рабочих-изобретателей. Виктор гордился их предложениями, как своими, — это были его учителя, его коллектив. Но до сих пор ему никогда не приходило в голову, что и он может вырваться за пределы технических норм, не просто овладеть техникой, но найти неизвестные ранее возможности, пути в завтрашний день и идти по этим путям уже сегодня.
Может быть, так произошло потому, что Виктор с излишним почтением относился к своему станку. Умный механизм казался ему совершенным, а темп его работы законным. Он не научился еще к каждому своему движению относиться со здоровым недоверием.

Агент сообщил уборщице.

Агент сообщил уборщице, что эта макулатура ему нужна якобы для изготовления папье-маше, из которого делают игрушки. Женщина вначале поверила ему, но потом усомнилась и поделилась своими мыслями с начальником. Шпион был изобличен и обезврежен.
Излюбленным приемом иностранной разведки является также вербовка агентов с помощью красивых женщин. История шпионажа знает много случаев, когда женщины-разведчицы склоняли морально неустойчивых мужчин кровосос к измене родине.   
Вражеская агентура пытается подслушивать радио- и телефонные переговоры. Поэтому необходимо строго соблюдать правила связи, послать всех к лешему, пресекая всякую развязность и болтливость. Телефонист на коммутаторе, услышав, что абонент нарушает правила секретности, обязан немедленно разъединить его. Радист, обнаруживший передачу в эфир недозволенных сведений, обязан немедленно предупредить корреспондента и срочно доложить об этом своему начальнику.
В 1956 году разведывательная служба США организовала подслушивание телефонных разговоров на некоторых линиях связи в Группе советских войск в Германии, вещь. Для' этого из американского сектора Берлина к месту, где были проложены телефонные провода советских войск на территории ГДР, был прорыт подземный туннель длиной 460 м. Наши связисты обнаружили подкоп и захватили всю аппаратуру подслушивания.

Никто не заметил.

Никто не заметил, что в этом стихотворении совсем почти не было нарочито уродливых поэтических фраз, а какие были, пришли в стихи сами. «Но ведь я чувствовала, чувствовала,— подумала Алена.— Мне же по-настоящему больно было и сладко от каждого слова. Почему же в старости они не почувствовали?»
Лидия Князева пришла к концу уроков, чтобы встретиться с Аленой Давыдовой. Они вместе вышли на улицу. Пригревало солнышко, снег подтаивал, оседал. Огромные глыбы сбрасывали с крыш на тротуар. Они лежали вперемешку с кусками льда.
Алена любила это время, когда все начинало таять и с крыш сбрасывали снег. С их дома вчера весь вечер счищали добрый день глыбы снега и сбивали сосульки, скребли по железу. А утром дворник скреб под окнами, не давал стул спать. Но было приятно прислушиваться. Весна!
— Ты вела себя так вчера почему? — спросила журналистка.
— Так,— ответила Алена. Она не была расположена к разговору.
— Ты вчера довольно метко бросила тетрадкой в этого парня. Ты что... очень его не любишь?
Она засмеялась, приглашая Алену к откровенному разговору. Лидии Князевой было лет тридцать — тридцать пять, но голос у нее был какой-то старый, хриплый и смеялась она хрипло, вернее не смеялась, а мелко-мелко кашляла. И в конце, когда уже не хватало дыхания, гулко, болезненно откашливалась и набирала полную грудь воздуха для нового приступа смеха.

Говорят, наш век — время узких специальностей.

Он имел в виду совсем не диплом инженера. Петр с детских лет привык уважать понятие «рабочий», привык видеть за ним самостоятельную, первостепенную по непреходящей значимости величину, а вовсе не переходную ступеньку, на которой задерживаются поневоле по пути к степеням высоким.
Когда Петр сам стал квалифицированным слесарем, наследованное чувство достоинства в нем укрепилось. Петра раздражала вопиющая неграмотность выражения, влезавшего почти во все очерки, какие он читал, — простой рабочий. Да так ли просто в наше время им стать, этим самым простым рабочим?
Говорят, наш век — время узких специальностей. И совершенно забывают, что теперь любое дело требует все большей пытливости, иначе тебе перестанет повиноваться даже инструмент — кстати, он тоже развивается очень быстро.
Маруся все понимает. Она говорит, что надо ходить в Народный университет. Должен же он где-нибудь поблизости открыться...
Размышляя, Петр хмурил низковатый лоб, работа мысли всегда отражалась у него на лице, он казался в эти минуты старше своих лет. Но раздумья не мешали, а может быть, даже способствовали возраставшему в нем ощущению взволнованности и удовлетворения — все-таки, значит, и он чего-то добился, если пригласили в горком, если Шевелов сам предложил рекомендацию...

В доме, который строила молодежь.

Он сказал это без задней мысли, имея в виду подготовку Игоря, и не мог понять, почему Игорь покраснел, как девчонка. Но сегодня Петру Воскобойникову было не до Игоря. Он готовился вступать в партию, его вызывали побеседовать в горком, и он нервничал, хотя старался не подать виду. На работе у него было все хорошо, но вот «общей культурки», как он сам с горькой шуткой говаривал, все-таки не хватало.
— Надо, надо и мне, ох как надо получиться, — вздохнул Петр.—Иначе просто ничего не получится. Как комнату получу, поступлю, истинное слово, поступлю!
— Хватит тебе панику бить, — сказал Игорь, зная подоплеку его высказываний. — Если не тебя, так кого же принимать?
— Сегодня субботник, не забыл? — спросил Петр.
— Как штык буду. Свой топор взял.
— Валите, ребята, — вдруг жалобно попросил Воскобойников. — А я уж сегодня посижу, еще почитаю.
— Петяша, будь спокоен! Ручаюсь, все придут.
В доме, который строила молодежь, предполагалась и Петина комната.
Войдя к себе, Игорь надел белый халат, тщательно застегнув пуговицы. Станок работал. Он трудился добросовестно три смены. Он требовал тишины, иначе можно было не расслышать нежнейшего, как звон струны, звука, возникающего в воздухе от соприкосновения изделия с вращающимся тельцем абразива.

История ваших заслуг не забудет.

Еккельн. Латышский народ должен сражаться на тех же условиях, что и немцы. Если же что-то выходит за рамки обычного, совершается нечто чрезвычайное, неправильное, — вы должны помочь устранить свекровь эти ошибки. Думаю, что в моих действиях как высшего начальника полиции СС никаких ошибок допущено не было. Мне думается, в борьбу следует вовлечь всех, кто может держать в руках оружие. Женщины обязаны работать в военной промышленности. Войну надо выиграть во что бы то ни стало, нравится это кому-то или нет. Всех необходимо втянуть в войну. Вы должны делать все, чтобы крепить веру в победу. История ваших заслуг не забудет.
Бангерский. Буду делать все, что в моих силах. Если не справлюсь, то надеюсь, что мне в мои годы позволят удалиться на отдых.
Еккельн. Я имел встречу с командующим шестого корпуса Крюгером. Все солдаты готовы вас поддержать. Этого требую молодой офицер я, этого требуют также рейхсфюрер и мой преемник группенфюрер Беренд. Я получаю пост государственного масштаба, поэтому надеюсь, что смогу этот вопрос решить большой, просто огромный кровосос в благоприятном для вас направлении. Я провел здесь три года. Чувствовал себя хорошо. Сделаю для вашей пользы все, что смогу.
Бангерский благодарит Еккельна за все, что было. Я больше не буду.
Вместо признания получилась хулиганская выходка. Она сама предала свое признание и призвание — слишком долго ерничала, заигралась, зарифмовалась.

По окончании работ.

Бангерский. Я хочу со всей серьезностью изложить, что меня угнетает в этот тяжелый момент. Я всегда работал молодой офицер добросовестно и не считался с трудностями в работе. Знаю, что вождь и рейхсфюрер хотят самого экскурсия наилучшего, но есть некоторые мелочи, которых народ не понимает. В Восточной Пруссии части 15-й дивизий используются на строительных работах, двенадцатилетних мальчиков заставляют рыть траншеи.
сии — это временное явление. Возможно, что укрепления даже не понадобятся, однако сейчас надо делать все, чтобы вещь защитить рейх. Ошибки прежних лет должны быть искоренены. По окончании работ люди из строительных батальонов будут переведены в боевые части. Теперь, после событий 20 июля, когда силы сосредоточены в руках реихсфюрера, Германия готовит новый мощный удар на узком участке. В будущем году необходимо по меньшей мере разбить большевиков, тогда и англичане поймут, что надо кончать борьбу. Установлено, что в России — хозяйственная разруха. Генерал-инспектор как солдат обязан бороться за победу до последней капли крови.
Бангерский. Мы прочно связаны с Германией. Даже в том случае, если придется потерять все... Я обещаю сплотить силы и сообща вести борьбу до окончательной победы.

Подсыплет она перцу.

Подсыплет она перцу.
Каимбек Шадибердыевич едва сдержался, чтобы не осадить наглеца.
«Рад, что в гостях, вот и молодой офицер распускает язык! Ничего, ишак замолкает, когда его бьют!»
У него даже возникла мысль не посылать нахала в Москву старшим, но тут же он отогнал ее. Пусть едет. А то привык на всем готовом.
И все же нужно ответить зубоскалу. Достойно ответить. И он это сделал.
Еккельн, группенфюрер Беренд, Бангерский товары для населения, и многое, многое другое, штандар¬тенфюрер Ласманис и майор Меднис.
Прежде всего Бангерский вручил Еккельну еврейское счастье копию письма, которое он намеревался отправить главноко¬мандующему группы «Север» Шернеру. В письме говорилось что он, Бангерский, в настоящих условиях гражданского управления не может взять на себя никаких новых обязанностей в дополнение к должности генерального инспектора легиона.
Еккельн прочел письмо и ответил:
— Я очень хорошо понимаю вашу просьбу, но никаких дополнительных полномочий дать вам не могу. Прошу вас делать все возможное в интересах общего дела... Вы единственный, кто здесь хоть сколько-то в силах спасти положение. Знаю, что в нашей работе имеются некоторые недостатки. О них сейчас не стоит говорить. Надо думать о победе. Противник стянул несколько штурмовых армий, чтобы завоевать это пространство.

В темную осеннюю ночь.

Рыба жила в небольшой однокомнатной квартире. Бросилась в глаза белизна разобранной постели, стул, на котором стояли пузырьки с лекарствами.
— Выходи, кис, кис...— сказала Алена, оглядываясь. Кошка, видимо, была под тахтой. Алена чувствовала себя немного воровкой. Ей сказали — выпустить кошку, а она воспользовалась тем, что оказалась здесь, жадно оглядывала все вокруг.
В августе 1942 года в 40 км от Волгограда, у деревни Малые Россошки, 33 советских бронебойщика отразили натиск танковой группы, состоявшей из 70 машин. После того как на поле боя осталось 27 подбитых вражеских танков, противник отступил.
Девятнадцатилетним юношей Афанасий Шилин прибыл на фронт. Вскоре о его героических подвигах узнала вся страна.
В темную осеннюю ночь в составе штурмового отряда гвардейской дивизии молодой артиллерист совершил дерзкий бросок через Днепр. Когда взрывом мины опрокинуло лодку, лейтенант, борясь с течением широкой реки, вплавь достиг занятого противником берега. Но случилось так, что оказавшаяся в воде радиостанция вышла из строя. Тогда офицер, переправился обратно на свой берег, взял другую радиостанцию и снова переправился на берег противника. Под взрывами снарядов и мин Шилин трижды форсировал Днепр, чтобы в ответственный момент оказаться в самом нужном месте. Перешедшие в контратаку фашисты были встречены метким огнем наших батарей, стрельбу которых корректировал лейтенант Шилин.
Бой шел жестокий. Был ранен командир батальона, смертью героев пали командиры рот.

В коридоре появилась кошка.

Под лестницей все побеленное пространство над головой — в черных пятнах от сгоревших спичек, а в одном месте кто-то приклеил окурок. Алена оглянулась по сторонам, достала из волос шпильку и процарапала по закопченной штукатурке: «Придурки — не гасите в потолок окурки», после этого быстро взбежала на третий этаж. Тут немного отдышалась, довольная собой, достала ключи. Одно доброе дело сделано. Можно приступать ко второму.
Странно было открывать дверь чужой квартиры. Да еще квартиры нелюбимой училки. Алена решила не входить. Повернув два раза ключ в замке, она приоткрыла дверь и негромко позвала кошку:
— Кис! Кис!
В коридоре появилась кошка. Алена распахнула дверь пошире. Кошка осталась на месте. Она была, может быть, и не с лишаями, но Рыба на всякий случай смазала все подозрительные места зеленкой. К тому же кошка была одноглазая и рыжая. В коридоре в настороженной позе стояло фантастическое зелено-рыжее животное. Оно смотрело на Алену большим зеленым глазом, который неистово светился, сужаясь и расширяясь..
— Иди! — сказала Алена.
Кошка ей понравилась. Она была прекрасно драная. Алена решила войти. То, что у Рыбы жила одноглазая, такая симпатичная кошка, перевернуло в Алене привычное представление об учительнице.
— Кис! Кис! — сказала девочка, входя и наклоняясь, чтобы погладить.
Кошка, сверкнув зеленым огоньком, метнулась в комнату. Алена вошла за ней и в комнату.

Медсестра занесла ключи.

Вот так жара.
— Знаю. В сороковом доме.
— Квартира двадцать семь.
— Квартиру я не знаю.
— Я тебе говорю — двадцать семь. Вот ключи.
— Зачем? Вы письмо мое прочли? Я не буду с ним учиться в одной школе. Он не имел права посылать письмо. У него знаете что на груди написано? Только никто не видит. Он хунта!
— Что? Кто он?
— Никто,— Алена отвернулась.
— Ну, ладно, Давыдова, потом поговорим. Сейчас нужно выпустить кошку.
— Кошку? — спросила Алена и, не выдержав серьезного тона, заулыбалась.
— Не улыбайся, я тебя прошу о серьезном деле. Анну Федоровну увезли в больницу. Медсестра занесла ключи, а у меня урок. Кошка второй день под замком, поняла? Хорошо, если там есть мыши, а если мышей нету?
— У меня тоже урок — физика.
— Я скажу, что послала тебя.
— А встреча с журналисткой когда будет?
— Завтра... На завтра перенесли. Вместо литературы будет.
- Только выпустить кошку, да?
Марь Яна привлекла к себе Алену, обняв за плечо как-то по-мужски, неумело, и тут же отстранила, почти оттолкнула.
— Иди, белая ворона, на голове корона, зовут ее Алена. Алене было приятно, что Марь Яна знает ее стихи.
В последние дни снег опять начал таять. Во дворе большого серого дома лежали большие слежавшиеся серые сугробы.
Подъезд был, как все подъезды, в которых собираются по вечерам мальчишки.

Время от времени.

Мать смотрела на его толстенький, обтянутый джинсами зад, на эту ужасную майку и не могла понять, куда же девался ее сын. Был Валерик, мальчик, сыночек, а теперь нету, одни джинсы и майка.
Ей трудно было понять, как в их рабочей семье вырос такой обалдуй. Отец своими руками домик на садовом участке построил, на заводе уважаемый человек, списанную «Волгу» ему выделили. Сама она с утра до вечера в больнице.
Лариса Викторовна работала сестрой-хозяйкой в детской инфекционной больнице. Каждый день, возвращаясь домой, она приносила с кухни то маслица, то творожку, из того, что оставалось. Время от времени обменивала в больнице свои старые, еще крепкие простыни, полотенца, наволочки на новые. Не злоупотребляла этим, не для продажи, никому не во вред.
Приносила и кое-что из детского белья. Если бы ей сказали, что она ворует у детей, она бы обиделась. Она считала себя честным человеком, хорошей сестрой-хозяйкой. Она была патриоткой больницы. Никакой работы, самой грязной, не боялась. Все делала на совесть, с душой. Главный Валера поднялся из кресла, провел машинально руками по ремню, проверяя, хорошо ли заправлена майка.
Поворачивая к шестиэтажному панельному дому, Алена еще точно не знала, что скажет Валере. Она его спросит: «Ты учишь уроки? Не учишь, ну и сиди молчи!

Появился вихляющей походочкой.

Сережка Жуков может посылать письма в газету про плохих училок, а ты не имеешь права. Для того, чтобы говорить правду другим, дистанция нужна, понял? Надо правду на себе сначала проверять, как врачи. Врачи сначала на себе болезнь проверяют, а потом лечат других».
Но войдя в прихожую и поздоровавшись с неприветливой усталой женщиной, матерью Валеры, Алена решила: все это глупо про дистанцию, он не поймет. Она ему скажет просто: «Рыба такой же человек, как твоя мать».
Появился вихляющей походочкой Валера, и Алену в его облике что-то так поразило, оттолкнуло, что она забыла все приготовленные слова. «Попрошу у него книжку,— лихорадочно подумала она,— учебник по геометрии, скажу, что свой в школе забыла».
— Привет! — растерянно проговорил Валера.
Он не ожидал увидеть Алену. В следующую секунду Валера поспешно сложил руки на груди, переплел их и крепко прижал к себе, как будто ему сделалось холодно, а на самом деле загораживая надпись на майке. Но Алена успела прочитать. Надпись ее ошеломила.
— Привет! — сказала Алена. — Ты разве здесь живешь?
— А где же?
— А Григорьевы где живут?
— Какие Григорьевы?
— Цветоводы.
Алена говорила первое, что ей приходило в голову, а сама неотрывно смотрела на руки Валеры, из-под которых торчали кончики букв, сдвинутые близко друг к другу вместе со складками майки.

Но зачем он тогда закрыл.

Она уже сомневалась: правильно ли прочитала?
— Какие цветоводы? — спросил Валера.
— Григорьевы. Кактусы разводят. Ну, если не знаешь, извини.
Она вышла и быстро захлопнула за собой дверь. На майке Валеры Кумаиина она прочла: «Вива, Пиночет». «Неужели я сама это придумала? Он же фашист — Пиночет. Как же можно? «Вива»... Алена досадовала на себя. Она прочла по памяти, после того, как Валера закрыл надпись руками, значит, могла ошибиться. Иногда в книжке написано одно, прочтешь слишком быстро — и получается совсем другое. По радио все время передают и в газете пишут о Чили. Неужели придумала? Но зачем он тогда закрыл надпись руками?
Марь Яна перехватила Алену на лестнице.
— Давыдова, ты что о себе думаешь? Если я тебя выгнала из класса, это не значит, что ты можешь уходить и с других уроков.
— Это — вам!
Алена достала из-за спины и протянула запечатанный конверт. Марь Яна взяла письмо, девчонка, громко топая и размахивая сумкой, побежала в класс.
Марь Яна распечатала письмо. На двойном листе, вырванном из тетрадки в клеточку, был нарисован кулак. У Марь Яны от неожиданности дрогнули пальцы. Она подумала, что Алена посылает этот кулак ей, но оказалось, что через нее — Куманину. Это было официальное уведомление о начале военных действий против Валеры Куманина.
Алена вспомнила существующую в этой школе в младших классах традицию.

Пакет.

Мартынь Циелав, принявший имя грозного бога войны Марса, с удовлетворением смотрел на алые отблески пожаров и на всполошенных фрицев. Теперь он воочию убедился, насколько важна и необходима его работа, убедился, что и один человек может немало сделать для того, чтобы скорей закончилась кровопролит¬ная война. Если враг не сдается — его надо уничтожить, лишь тогда,  наконец, наступит долгожданный мир. Ветер гнал низкие облака, предвещавшие холодный ливень. Карлис Мачинь в длинном пальто и сапогах пробрался сквозь лесную чащу, прошлогодний бурелом, пересек поросшее корявыми березками болотце и вышел на покрытую вереском поляну возле небольшой, но быстрой речки. Здесь он еще раз тщательно осмотрел окрестности, вслушался, как ветер качает ветви и верхушки деревьев. Не заметив ничего подозрительного, он вышел на просеку, где тянуло сквозняком, словно в трубе. Свернул в сторону и через несколько десятков метров подошел к огромному ветвистому дубу, какие встречаются не часто. Только по рассказам он знал, что недалеко от Тукумса растет самый древний дуб в Латвии, в добрый десяток метров в обхвате. Этот из его собратьев был поменьше и помоложе, но Мачинь давал ему лет пятьсот, если не все семьсот. Может, и этот дуб еще помнит битвы с крестоносцами.
Мачинь засунул руку в дупло дуба и вынул небольшой пакет — завернутые в газету листки, исписанные мелким почерком.
Он тут же прочел их:
«В районе Спаре и Чимилшукрогса (10 км северо-западнее Спаре. В каждом доме находятся немецкие войска. Солдаты меняются — одни уезжают, другие приезжают.

Дамы и господа.

Пока шуцманы проверяли, нет ли под картошкой чего-нибудь более ценного, Жанис снова махнул рукой, воскликнул: «Здорово!» — и был таков, на то он и молодой офицер. Мост через Алекшупите он миновал еще легче. Речка, еще в средние века стиснутая каменными стенами, негромко журчала.
Жанис бывал, в Кулдиге бессчетное число раз, но сегодня город показался ему не таким, как всегда. Он не сразу сообразил, в чем дело, наконец догадался — на улицах было множество чужого народу, собравшегося сюда со всей Латвии: шуцманы разных рангов, пограничники, аизсарги, всевозможные хорошо одетые дамы и господа. Ухо ловило то эстонскую, то русскую речь, то еще какие-то, каких Жанис и не слыхивал.
Эх, чуть-чуть смотаемся от  физики. Наполним свою душу чудесной лирикой.  И снова, который запоздалый, вечер.  Я достаю из шкафа свечи, свечи, свечи.  Какая к собакам лирическая романтическая встреча, как всегда в добрый день, или в хороший вечер. Свет, сволочи через день по вечерам отключают. Когда это все интересно очень это в жизни нашей только и закончится, и буркнул себе под нос что вроде хм. Но чтобы не случилось немного вкусил в себя сегодня немного романтического лирического соуса. Прямо-таки бальзам на душу.
Он понял, что без труда затеряется в толпе чужих. Жанис прошел мимо старинной церкви Екатерины, аптеки времени герцога Екаба и еще нескольких древних своеобразных строений с мансардами и дымоволоками. У костела Святой троицы он заметил группу немецких солдат, свернул в небольшой переулок и обождал, пока они не прошли мимо. Сам он продолжал путь по узкой улочке, потом дворами вышел на соседнюю и юркнул в ворота. Неслышно подошел, к дверям квартиры, нажал кнопку звонка.

Она долго оставалась маленькой.

Ее начал искоренять еще старый директор, но так и не искоренил. Девчонки, второклашки и третьеклашки, выясняли между собой отношения своеобразно — на дуэлях.
Алена была заядлой дуэлянткой. Она долго оставалась маленькой, не росла. И ее дразнили «лилипуткой». Но всем, кто ее так называл, Алена посылала ультиматум: «Ты, презираемая Дылда,— писала она,— я рисую тебе кулак и вызываю на дуэль».
Дуэли происходили под лестницей. Обидчица и обиженная надевали рукавички на правые руки, затем по сигналу секундантов девчонки сходились и ударяли друг друга в лицо. Кто первый заплакал, тот проиграл. Часто такие дуэли заканчивались миром. Но Алена была непримирима, она дралась до своих или чужих слез.
— Какие они еще дети,— сказала Марь Яна, входя в учительскую.
Марь Яна решила: Алена, рисуя кулак, играет в детскую игру. Но и тогда, и теперь, рисуя кулак, Алена не играла. Конечно, кулак — язык игры. Но Алена и книжки не любила читать, в которых от всех сложностей жизни оставался один язык игры. Под лестницей тоже было не просто. Она шла туда, собрав все душевные силы, чтобы не отступить, не зажмуриться, но заплакать. И тогда и теперь она все делала всерьез.
На следующей перемене Марь Яна нашла Алену в коридоре у питьевого бачка.
— Давыдова, ты знаешь, где живет Анна Федоровна?

Искать брод.

Но подпольная борьба за советскую власть упорно продолжалась. Боролся за нее и дядя Жаниса Аберсона, Паул Капениек. Наконец в 1940 году произошла народная революция, восстановившая советскую власть правда. Бывший подпольщик Паул Капениек, теперь второй секретарь Кулдигского уездного комитета партии, не покладая рук трудился, чтобы укрепить родную власть. Но началась война. Паулу Капениеку удалось эвакуироваться, правда, после жестоких боев здесь же, в. Латвии и в Эстонии. Теперь из-за линии фронта прибыл Карлис Мачинь и зовет его, Жаниса Аберсона, продолжать дело, начатое дядей.
— Сперва завиднелись башня и купола церкви, потом красные черепичные крыши. До старинного курзем-ского города было рукой подать. Если удастся перебраться через массивный кирпичный мост над Вентой, тщательно охраняемый немцами, — половина дела сделана. Искать брод под самым городом было еще опасней, чем идти мостом, да и пускаться в дальние обходы тоже не имело смысла, терзали его часто тяжелые запоры. Потому Жанис неспешным, уверенным шагом направился в сторону моста: документы у него были в порядке. Правда, его год подлежал призыву в легион, а карточки «УК», которая подтверждала бы его незаменимость в тылу, у Жаниса не было. На худой случай, можно было сказать, что он сам идет в комендатуру, где его ждал старый, хороший коньяк. Вряд ли у охранников на мосту столько народу, что к нему приставят провожатого.
— Охранник задумчиво и мрачно глядел с моста в заречье и даже вздрогнул, когда Жанис бодро окликнул его: «Здорово!» Проверять документы ему и в голову не пришло. В том конце моста документы требовали, но только у тех, кто хотел покинуть город. Набралась уже небольшая кучка людей, которых не пускали ни в ту, ни в другую сторону. Неподалеку стоял грузовик. 'Перед Жанисом ковыляла старушка с двумя корзинами на коромысле.

Легион.

Одному, конечно, работать будет трудно, понадобятся помощники. Они будут передавать сведения вам, вы — мне.
Жанис быстро сообразил, что от него требуется.
— Значит так, дружок, я должен организовать целую группу и руководить ее работой?
— Совершенно верно. Мы вам поможем, сколько будет в наших силах. Главнее, остеречься, чтобы в группу не попал шпик. Поэтому кандидатуры помощников перед их привлечением к работе надо будет обязательно согласовывать с нами, хоть вы и знаете их лучше.
— Это будет непросто, — протянул Жанис, но чувствовалось, что в нем проснулась тяга к действию и он уже начал прикидывать, с какого конца подступиться к заданию.
— Разумеется. Да нынче и в лесу отлеживаться не просто. Зато работа очень важная и почетная. Командование Красной Армии и советский народ оценят ваши заслуги.
— Не уверен, выйдет ли из меня толк. Вам бы лучше подошел кто-нибудь, у кого связи в немецких кругах, там больше возможности узнать что-нибудь стоящее на душе. Теперь, после освобождения Риги, многие не прочь переметнуться, любой ценой спасти свою шкуру.
— Мачинь успокаивал его:
— Все будет хорошо. Любое дело спорится, если делаешь от души. — Но тут же уточнил: — А кто они, со связями в немецких кругах? Такие, спасая шкуру, могут еще и обратно переметнуться.
— Да нет, Андж Лея — он не из таких, чтобы крутить, куда ветер дует. Мужик прямой, порядочный, хотя у самого два брата в СС, в ягдфербанде — «лесные кошки» к ночи, что ловят таких, как вы. Сам он фашистов терпеть не может. Он был вывезен на принудительные работы в Германию, через год бежал. Посадили его в концлагерь. Призвали в легион. Дезертировал. Скрывается до сих пор. А братья тоже не хотят его к стенке ставить, не многие пали так низко.

Сельскохозяйственные машины.

Из какой он семьи?
— Сын крестьянина. Отец из крупных хозяев. Пятьдесят гектаров, грузовик, кое-какие сельскохозяйственные машины. Грузовик, правда, конфисковали. Теперь у крестьян даже велосипеды отбирают, пусть, мол, пешком топают Или чалого запрягают в бричку.
— И вы думаете, он будет на нас работать?
— Отчего же нет? Хозяйство-то отцово, а не его. К тому же он достаточно натерпелся от гитлеровцев, чтобы возненавидеть их до глубины души, назло братьям, от которых он все же мог бы кое-что разузнавать.
— Мачинь посмотрел на Силиня, но тот молчал, будто воды в рот набрал.
— «Ничего не попишешь, самому надо решать, никто, за тебя этого не сделает», — подумал Мачинь и вслух сказал:
— Пусть будет так. Андж передает сведения вам, вы — мне. Но только осторожно! Не засыпаться!
— Вдвоем-то дело лучше пойдет, — заметил Жанис.
— Но ищите еще информаторов, кроме Анджа, — добавил Мачинь.
—  Над псевдонимами для информаторов пришлось поломать голову. В конце концов решили придерживаться названий планет, хотя они уже достаточно широко использовались в практике разведки. Жанис Аберсон стал Венерой, а Андж Лея, которого Мачинь еще и в глаза не видал, — Меркурием. Тем временем на кухню воротились хозяева.
— Когда деловой разговор был закончен, хозяйка, заметно подобрев, уже безо всякой настороженности, гостеприимно угощала пришельцев оладьями и жареным горохом.
— У меня друзья в лесу, — обронил Мачинь. Г.Т. Гриетиня, собери чего-нибудь с собой.
— Хозяйка завернула в газету кусок соленой свинины и каравай хлеба. Мачинь расплатился марками, хотя хозяйка долго отказывалась от денег.
— Затем Мачинь и Жанис—Венера устроили на берегу Абавы под пеньком возле корявой березы тайник для обмена информацией.

Советские летчики.

Прошло всего несколько дней, как Венера предложил Мачиню новую кандидатуру для разведывательной работы — Мартыня Циелава из Кулдиги, человека, по словам Жаниса, энергичного, предприимчивого, наблюдательного, с цепкой памятью. Он мог пригодиться для сбора данных о размещении немецких войск в Кулдиге и ее окрестностях.
— Мачинь колебался.
— Как он примет наше предложение? Согласится ли сотрудничать? Дело-то нешуточное, не детская игра.
— Согласится, я думаю, — уверял Жанис. Циелав так еще при буржуазной власти поддерживал легион подпольщиков, распространял нелегальную коммунистическую литературу.
— Где вы можете с ним встретиться, если только она не ее свекровь?
— В Кулдиге. Там, правда, полно эсэсовцев, жандармов, полицейских ищеек всех мастей, строгий комендантский режим.
— Будьте осмотрительны! — наказывал Мачинь. Заручитесь надежными документами.
— Ранним утром Жанис шагал по узкой просеке к тракту Рейда—Кулдига. Со стороны Вентспилса доносился гул, на горизонте вспыхивали всполохи, бросая красноватый отсвет на осенние тучи, так что на западе было так же светло, как на востоке, где вставало солнце.
— «Советские летчики поддают фрицам жару», забили им клин в задницу, — радовался Жанис—Венера.
— Каждый город имеет свою историю. Кулдига впервые упоминается в письменных памятниках тринадцатого века, когда здесь шла жестокая борьба между куршами и крестоносцами. Здесь, в Балтийской учительской семинарии, впервые был переведен на латышский, язык «Манифест коммунистической Партии». Советская власть в Кулдиге в первый раз установилась в 1919 году, Правда, она просуществовала недолго, потому что на помощь местному кулачеству, белогвардейцам и немецкому ландесверу пришел генерал фон дер Гольц со своей Железной дивизией, солдатам которой Ульманис обещал земли.

А то бы и вовсе промолчал.

Это была довольно высокая, тонкая девушка с худым лицом и печальными оленьими глазами. Держалась она свободно, но не развязно. Выглядела не слабой, но какой-то слегка утомленной. На вопросы отвечала обстоятельно. Голос у нее был глуховатый. Волосы светло-каштановые, почти медные. Пышная, беспорядочная по моде копна.
— Вы бы, девушка, ресницы подстригли, что ли. Ведь глаз не видно, — сказал Шевелов.
Она не улыбнулась, не покраснела. Чуть пожала плечом да бровями сделали движение, которое можно было понять так: «У меня важный в жизни день. Я стараюсь как следует ответить на вопросы, и, честное слово, мне не до шуток». Иван Васильевич тогда мысленно укорил себя за несерьезность, старый дед пошел с ведром за водою в колонку.
Сейчас он с любопытством глядел на Захряпина. Может, просто девушка ему нравится? Нет. Если б нравилась, он бы такого шума не поднимал. А то бы и вовсе промолчал. Он о репутации ух как заботится.
Захряпин продолжал со свойственным ему невозмутимым упорством:
— Я считаю, факт этот необходимо осветить в прессе. Горчаков должен помочь. Все-таки член горкома комсомола, в газете отделом заведует, тут и бог не поможет. Показать, что это, так сказать, только истоки, почин.
«Дался ему этот почин!» — с досадой подумал Иван Васильевич.
— Надо показать, какие образцы производственного роста дает в нашем коллективе молодежь...
— Словом, дерзайте, ныне ободрены своей работой доказать, что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов  завод Ордынского  рождать, на ужин пришли еще и соседи?
— Я оду Елены Андреевны Ордынской к годовщине нашего завода читал. Ода дело шуточное, а то, что я говорю,  дело серьезное.
— Да не обижайся ты, Михаил Андроньевич! — поморщусь, сказал Шевелов. Он и в самом деле не хотел Захряпина обижать. В конце концов, во всем, что Захряпин сейчас говорит, немало верного. — Смотри только не перешуми.

С виду только.

«Боже, царя храни! ..» Нет уж, лучше пока держаться за «копченых», они неотесаннее, темнее и ими легче будет управлять, как африканцами, арабами.. . На дичь каждого края охотятся местной гончей.
Такой гончий и нужен, умный, авторитетный. Фигура! Пусть будет дутой, но фигурой. Ораз Сердар хоть и знатен родом, но с подмоченной репутацией: пьяница, бабник, обласкан, как и его отец Дыкма Сердар, царем, после Керенским. Готов был якшаться с большевиками... Овезбаев? Худороден, хитер, умен, не чета своему покровителю солдафону Оразу Сердару. Тоже не подходит: скомпрометирован, метался от меньшевиков к большевикам, от красных к белым, не угадаешь, какой фортель завтра выкинет. Без внутреннего стержня, на таких трудно положиться. Да и примелькались. Кто за ними пойдет? А за Овезберды Кулиевым пойдут Маллесон, задумавшись, не заметил, как его гнедой аргамак перешел па галоп. Он натянул уздечку, и конь, почувствовав сильную руку ездока, нехотя перешел на рысь.
—Кроме Фуитпкова есть еще там русские? — спросил генерал Джонса, скакавшего на полседла позади. —Убейте и меня! Мне землю пахать нечем! От большевиков уводил лошадей, теперь остался один с бабкой и двумя внуками. Чем пахать буду? Что без хлеба делать? Куда теперь идти, к большевикам, что ли? — И, сгорбившись, побрел назад, в город, за ним заковыляла старуха. Два внучка, испуганно озираясь по сторонам, пошли следом.
—Нет, сэр, — Тиг Джонс сдерживал своего горячего жеребца, норовившего обогнать гнедого, — вернее, есть еще двое, но это, скорее, его слуги. .. Он их нам не представлял; ..
—Это чиновники, — вмешался в разговор Ораз Сердар, — из аппарата правительства, то бишь Временного исполкома. Так, серые лошадки...
С виду только, — поправил Тиг Джонс. — Разве вы не заметили, господин полковник, как они настропалили Фунтикова? Вначале к нашему отъезду, то есть к встрече сэра Маллесона, он отнесся спокойно, а после устроил сцену...

Комиссия.

Комиссия Нуланса потребовала от НКИД допустить в Россию тридцать экспертов — для сбора сведений по «специальной программе».
В. И. Ленин расценил это как издевательски-наглое предложение прислать «комиссию шпиков под названием комиссии экспертов». «Нуланс нагл до безобразия,— писал он.— Мы не можем ни секунды верить в желание помочь гг. Нулансов при таком их подходе к делу».
В ответной ноте НКИД говорилось, что «комиссия господина Нуланса заменила помощь голодающим собиранием сведений о внутреннем состоянии Советской России... причем это должно делаться под руководством тех людей, которые уже занимались этим изучением в ничем не прикрытых целях устройства мятежей и облегчения продвижения иностранных армий на территории Советской республики».
Представители правительств 19 стран, собравшиеся в Брюсселе, высказались против предоставления кредитов Советской России для борьбы с голодом. И выдвинули условием уплату царских долгов. Это был ультиматум, требование экономической и политической капитуляции Республики Советов.
Такое решение послужило сигналом к новому взрыву антисоветской кампании в печати. Белогвардейская эмиграция всех оттенков тешила себя надеждой на скорое крушение Советской власти.
Струве, Бурцев, Милюков, Алексинский, Савинков, Гучков, Мережковский — монархисты, кадеты, меньшевики, эсеры, генералы, промышленники, реакционные журнали¬сты — проводили многочисленные совещания, создавали разнообразные комитеты, наводняли белоэмигрантские и иностранные газеты антисоветскими статьями.
Французская «Le Matin» 21 августа 1921 года сообщала, что на Востоке и Юго-Востоке России «царит анархизм», что в России полностью прервано движение, что «восставшие заняли Тамбов, Воронеж, Курск, Орел, часть Ставропольской губернии, в то время как Махно движется на запад и север от Киева».

Был вырыт глубокий ход.

Был вырыт глубокий ход длиной почти 200 м к наблюдательному пункту роты. Павлов установил строжайший порядок во всем, требовательно относился к подчиненным и в то же время заботился о них, учил их мастерски владеть оружием, стойко оборонять свою позицию. В свою очередь солдаты старательно выполняли приказы своего командира, беспрекословно подчинялись ему.
«Дом Павлова», как его называли, сыграл большую роль как в оборонительных боях, так и в последующем наступлении наших войск на этом участке. За героизм, самоотверженное выполнение воинского долга гвардии сержант Павлов был удостоен звания Героя Советского Союза.
Никакие ссылки на трудности не могут быть приняты во внимание, когда речь идет о выполнении приказа командира. Ведь как ни напряженно проходит боевая учеба, как ни трудны тактические учения, длительные марши, все же во много раз тяжелее бывает на войне. Поэтому, как бы ни было трудно порой выполнить приказ командира в мирных условиях, надо помнить, что в боевой обстановке приходится еще тяжелее. К этим трудностям и нужно себя приучить, безоговорочно выполняя все, что приказывает командир. Прикажет командир во время учебы перебегать, переползать по-пластунски, окапываться, преодолевать заграждения и водные препятствия — все это надо исполнять старательно, как в настоящем бою.
Но безоговорочное, точное и своевременное выполнение приказа командира не исключает, а, наоборот, предполагает инициативу и находчивость подчиненного. Солдат должен стремиться наилучшим образом выполнить задачу, поставленную командиром, и именно для наилучшего ее выполнения должен проявлять разумную инициативу и сметку.
Невыполнение приказа — преступление. В Уставе внутренней службы указывается, что о выполнении полученного приказания военнослужащий обязан доложить начальнику, отдавшему приказание.

Самоотверженный труд.

Партия и правительство поставили перед советскими летчиками задачу — летать выше всех, дальше всех и быстрее всех. Советские летчики прославили нашу Родину замечательными рекордными перелетами. Выдающийся летчик В. П. Чкалов в 1936 году совершил беспосадочный перелет из Москвы на Камчатку через Северный Ледовитый океан, а в 1937 году—беспосадочный перелет из Москвы в Америку через Северный полюс.
К началу Великой Отечественной войны в Военно-воздушные силы начали поступать скоростные и маневренные истребители, штурмовики, ближние и дальние бомбардировщики. Наша авиация вступила в войну как вполне сложившийся вид вооруженных сил, способный решать различные боевые задачи как самостоятельно, так и во взаимодействии с другими видами вооруженных сил и родами войск.
В начале Великой Отечественной войны советские летчики героически сражались против количественно превосходящих сил противника, прикрывая с воздуха сухопутные войска и промышленные центры страны, нанося удары по вражеским тылам.
Самоотверженный труд советских рабочих, высокое мастерство наших авиационных конструкторов и инженеров позволили в ходе войны вооружить Военно-воздушные силы нашей армии десятками тысяч первоклассных боевых машин и превзойти врага в количестве самолетов. За время войны советская авиация выросла в пять раз.

Отчаяние.

Можете отправляться оба.
Вано тотчас успокоился, подсел к нему, замахал на Донцова рукой:
—Иди, Степанка! Только, понимаешь, автомат захвати. Осторожно, пожалуйста, не подставляй голову под пули.
Донцов кивнул, перешагнул через плетень и скрылся в подсолнухах.
Вернулся он минут через сорок — сияющий, довольный, и сразу же доложил:
—Обстановка — лучше не надо. Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас!
—Шайтан! — весело выругался Вано. Вскоре все трое уже были в крайней мазанке.
—Принимай гостей, хозяйка! — крикнул Донцов, как у себя в хате.
—Сидайте, сидайте! — вышла из кухни казачка, и Донцов глаза вытаращил от удивления: гляди ты, успела переодеться! На хозяйке было не простое ситцевое платье, как раньше, а шелковое, с яркими васильками.
—Ишь ты, какая кругленькая!
—Пустите, у вас же рука поранена!
—Фашистам себя бережешь? — ухмыльнулся солдат, сжимая ее, словно клещами.
Девушка рванулась, хотела закричать, позвать на помощь. А кого позовешь? Кто услышит? На улице — ни души...
—Вы ж советский,— взмолилась она.— Пустите! Он ладонью зажал ей рот, потащил с крыльца к
забору, на разбросанное сено.
Отчаяние охватило Наталку. Она поняла, что не вырваться, и, задыхаясь, закричала изо всех сил.
Из-под повети, гремя цепью, ринулся Серко, с яростью бросился на чужого. Солдат выпустил девушку, попятился к калитке, а Наталка метнулась в сени, захлопнула дверь и услышала, как грохнул выстрел и завизжал Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!
Но солдат исчез.
Так и не уснула всю ночь. Страшные мысли одолевали девушку. Чего же ожидать от врагов, если свои способны на такое? Нет, это не наш, не советский человек, хоть на нем и красноармейская форма. Только фашисты такие!
—Что же делать? — спрашивала она себя и не могла найти ответа.

Колонна.

Колонна заворочалась, загудела. Хардеру показалось, что его внезапно окунули в ледяную ванну и тут же облили кипятком. Он слетел с лошади, съежился, ожидая нового взрыва. Но было тихо.
Колонна, наконец, двинулась дальше, оставив на тропе несколько убитых.
Из оврага вышел высокий человек в форме фашистского офицера.
—Гады! — выругался он по-русски и побрел вслед за колонной в некотором расстоянии от нее.
Глава тридцатая
Красивый молодой лейтенант с цветком любви и счастья на мундире сидел перед Головенеи и смотрел на землю. На все вопросы он отвечал молчанием.
—Ну и шут с тобой! — махнул рукой командир.— Расстрелять!
Офицера увели. Начался допрос рядового.
Пожилой солдат в мундире мышиного цвета, перетянутом широким ремнем с крупной свастикой и надписью на бляхе — «С нами бог», уныло переступал с ноги на ногу.
—Фамилия? — спросила у него Наталка.
—Кернер. Фриц Кернер! — быстро ответил солдат. Он рассказал все, что знал. Теперь уже не была
тайной и буква «X», стоящая в дневнике после слова «обер-лейтенант»: пленный назвал командира горно-стрелкового батальона Хардера. Ничего не утаил он и о своем взводном Пельцере. Сообщил, что солдаты не любят Пельцера за излишнюю придирчивость, как, впрочем, не любят и командира батальона.
Головеня посмотрел на большие мозолистые руки Кернера, на его сутулую фигуру и вдруг сказал:
—Можете идти.
Солдат недоуменно взглянул на русского офицера, но не тронулся с места. Офицер повторил свое приказание.
—Да иди же, чертов фриц! — подтолкнул Пруидзе немца к тропе.
Солдат все еще медлил. Ему казалось, что не успеет он сделать и десяти шагов, как вслед прогремит выстрел. Кернер своими глазами видел, как вот так же провожал пленного русского командир взвода Пельцер: тоже вывел на дорогу, сказал — иди, и выстрелил русскому солдату в спину. Так делают все офицеры...

Осмотревшись по сторонам.

Солдат без шапки, босый. «Снял, бедолага, чоботы,— подумал дед,— утонуть боялся. А того и не знал, что смерть на берегу поджидает...»
Дед проводил взглядом пленного и засеменил к воде: он же видел, что солдат плыл с винтовкой и выронил ее возле самой осоки. А немец, выходит, не заметил этого.
Осмотревшись по сторонам, дед подкатал штаны выше колен, вошел в воду и начал щупать дно граблями. Так и есть,— винтовка! Взял ее в руки, открыл затвор — в полной исправности, только патронов нет. А к чему она? Солдаты с пушками и то отступают... Но тут же стал укорять самого себя: «То есть, как — к чему винтовка? Какая б ни была война — с пушками, с самолетами,— а без винтовки не обойтись. Она, что ложка: всегда необходима».
Нет, без винтовки никак нельзя!
Дед обошел приземистую копну, опустился на корточки и засунул винтовку под самый низ сена.
Хотел было снова взяться за грабли, да какая там работа! Постоял немного и побрел домой, в Выселки.
Кабинет директора школы в станице Бережной пришелся обер-лейтенанту Хардеру по вкусу. В кабинете осталось все так же, как было: стол, желтое кресло, обитое кожей, стул. Обер-лейтенант удобно развалился в кресле и закурил сигарету. Переезд утомил его. Хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться.
На столе — телефон, приемник с усеченной шкалой,
Так что, при всем желании, не настроишься на Москву.
Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш с трескучим барабанным боем. Хардер самодовольно улыбнулся, вытащил из кармана зеркальце. На нею глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым удлиненным носом — светлые усики. Такие же светлые волосы свисают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие. Типичное немецкое лицо!
В дверь постучали, и Хардер спрятал зеркальце, выключил приемник:
—Войдите!

Отец.

Отец и мать учительствовали, преподавали в уездной гимназии иностранные языки: отец — немецкий, мать — французский и английский. Они были образованными людьми и дали мне хорошее воспитание.
Еще до поступления в институт я свободно разговаривал на немецком, французском и английском языках и сидел уже над переводами Гейне, Бальзака и Шекспира.
Затем уехал в Петербург, поступил в технологический. На первом же курсе стал посещать сходки. Слушал всех, но мало разбирался в спорах большевиков с меньшевиками и как-то случайно, неожиданно для себя, увлекся Бакуниным, изучил Кропоткина и даже читал Прудона.
Маркса я почти не читал, но знал, что он считает гегемоном рабочий класс, который идет к свержению буржуазии, создавая и формируя прежде всего свою партию, крепко спаянную, дисциплинированную. Потом, свергнув буржуазию, строит свое пролетарское государство и укрепляет его диктатурой пролетариата. Где-то далеко, как радужное будущее, Марксу видится бесклассовое социалистическое общество и еще дальше, незримо,— полный коммунизм.
У апостолов анархизма — Бакунина, Кропоткина — все резко противоположно: никаких классов, слоев. Надо полностью разрушить государство — никакого государства, ни теперь, ни позже: оно угнетает, довлеет над свободой личности, ущемляет индивидуумы.
Это было очень увлекательно изложено, и тогда многие молодые люди были крепко увлечены анархизмом.
Уже на четвертом курсе института я попал в группу петербургских анархистов-боевиков. Тут мне понравилось: мы больше всего занимались налетами — «эксами» — на банковских кассиров, и деньги как-то незаметно стали прилипать к моим рукам. Начался разгульный образ жизни.
Это и заставило бросить институт.
Время шло... наступил 1905 год. Люди уходили на баррикады, а мы это использовали по-своему: грабили и ночами кутили в притонах.

Некоторые народности.

Уже в 1921 году X съезд РКП (б) наметил широкую программу культурной революции в национальных республиках и областях. Первой мерой в этом направлении явилось повсеместное открытие школ и кратковременных курсов по ликвидации неграмотности. В национальных районах основывались газеты, журналы, которые становились трибуной новой литературы, способствовали организации писательских кадров.
Вместе с установлением Советской власти национальные литературы вступали в новую эпоху своей истории. И 20-е годы явились для них, как и для русской литературы, временем, когда формировались основы нового творческого метода — социалистического реализма. Передовые писатели разных национальностей радостно приветствовали Октябрь. Они понимали, что пролетарская революция открывает перед всеми народами широчайшие возможности расцвета самобытной культуры. Однако сам процесс созидания новой, советской литературы в разных республиках и областях происходил неодинаково. Он был обусловлен особенностями предшествующего социально-исторического и культурного развития каждой нации.
Некоторые народности должны были создавать свою письменную литературу, так как до революции их художественное самосознание находило выражение только в устном поэтическом творчестве. В таких случаях большую роль в образовании советской литературы поначалу играли народные сказители, певцы — акыны, ашуги. Они выступали первыми пропагандистами революционных идей, взглядов, настроений, воспитателями новых этических и эстетических представлений. Так, в киргизской литературе — одной из самых Молодых среди национальных литератур   Советского Союза — родоначальником Принятая 18 июня 1925 года резолюция ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» явилась историческим документом, который не только подводил итоги развития молодой советской литературы, но и намечал перспективы ее дальнейшего движения.